Ключ повернулся в замке с тем самым, чуть заедающим щелчком.
Я толкнула тяжёлую дверь из дуба, впуская в прихожую влажный холод ноябрьского вечера.
— Лёша, я пришла! — позвала я, стряхивая дождевые капли с зонта.
Ответа не последовало.
«Наверное, снова в наушниках», — мелькнуло. Артём часто трудился из дома, погружённый в свой мир, где не существовало внешнего шума.
Я сняла промокшее пальто. Пусто на крючке, где всегда висела его куртка. И обуви не видно.
«Вышел? Куда? Почему не сказал?»
Непривычное беспокойство сжало грудь. Он никогда не уходил, не предупредив. Даже если шёл просто за хлебом.
Пятнадцать лет — одно дыхание, один ритм.
Я заглянула в гостиную.
Тишина. Слишком густая. Обычно слышно, как он стучит по клавишам или что-то бормочет себе под нос.
Ноутбук закрыт. Стол — стерильно чист. Кружка с нелепым котом — вымыта и аккуратно поставлена на подставку.
Сердце сбилось с ритма. Это было чуждо ему. Он никогда не убирался так педантично.
Я шагнула в спальню.
Шкаф — приоткрыт.
Полка — пуста.
Вешалки — пустые, колышутся.
Пальцы похолодели. Я выдвинула ящик — тоже пусто.
Я опустилась на край кровати, ту самую, что мы выбирали вместе, смеясь.
«Ограбили?» Но взяли бы и мои вещи.
Всё остальное — на месте. Мои книги. Мои фото. Даже его старый плюшевый мишка сидит на кресле.
Нет. Это не кража. Это… уход.
Я рванулась к его столу. Может, записка?
Да.
Лист из блокнота. На нём моё имя: «Лена». Почерк — знакомый, чуть неровный.
Руки дрожали. Я развернула.
«Лена, прости.
Я ушёл.
Ты — замечательная, но я больше так не могу.
Я встретил другую.
Не ищи меня. Не звони.
Дом — твой. Вещи из гаража заберу потом.
Прости, если сможешь.
Артём.»
Слова плыли. Мозг отказывался принимать смысл.
Он назвал это «объяснением»?
«Дело не в тебе»? «Я устал»? «Не чувствую себя живым»?
Штампы. Из дешёвого романа.
Я села в его кресло. Смотрела на листок.
Пятнадцать лет.
Мне — двадцать пять, ему — тридцать.
Я — бухгалтер, он — инженер, пришёл чинить сервер.
Смотрел на меня, будто решал задачу с неизвестными.
Ухаживал неуклюже, но трогательно. Дарил ромашку вместо букета. Писал неловкие, но искренние сообщения.
Я влюбилась. В спокойствие. В надёжность.
Мы поженились. Жили тихо, ровно, предсказуемо. Без бурь. Без детей. Сначала — не получилось, потом — уже поздно.
Я думала, нас это сблизило.
Я заботилась о нём. Готовила, стирала, гладила. Слушала про схемы и детали, ничего не понимая, но любя его глаза, когда они загорались.
И вот — «не чувствую себя живым рядом с тобой».
Когда перестал? Год назад? Пять?
Я вспоминала последние месяцы. Да, он стал молчаливее. Я думала — проект. Спрашивала: «Артём, всё в порядке?» — «Да, Лена, просто устал».
А он — просто уходил. Медленно. В другую жизнь.
«Она… другая».
Какая? Моложе? Смелее? Веселее?
Та, что не спрашивает, где он был?
Боль. Потом унижение.
Он сбежал. Не сказал в лицо. Оставил бумажку.
«Дом — твой». Компенсация.
Я сидела в тишине, в которой теперь звенело одиночество.
Он был моей осью.
Теперь пустота.
Я комкала листок. Хотела выбросить.
Развернула. Прочитала снова.
«Прости».
Нет. Никогда.
Первая ночь была пыткой.
Постель, казавшаяся всегда уютной, вдруг стала огромной и ледяной. Сон не приходил. Тьма казалась густой, липкой, будто живая.
Каждый звук бил по нервам: поскрип доски, жужжание холодильника — всё звучало, как удар молота.
Ожидание не отпускало. Бессмысленное, детское: вдруг он вернётся? Вдруг всё это ошибка, глупый, жестокий эксперимент?
Рука сама нашла его половину кровати. Простыня холодна. Пусто. И — ни следа запаха, того едва уловимого сочетания мыла, кофе и чего-то тёплого, «его». Он забрал даже воздух.
Мысли метались, рвали изнутри.
«Не в тебе дело». Ложь. Конечно, во мне.
«Устал». От чего? От спокойствия? От предсказуемости? От любви, в которой не нужно было притворяться?
«Не чувствую себя живым». А когда чувствовал?
«Встретил другую».
Эти слова стучали в висках.
Кто она? Где?
Молодая? Громкая? Та, что смеётся, не задумываясь?
Та, кем я уже не стану?
Волна злости пришла вслед за болью.
Как он мог? Так подло — написать, исчезнуть, не объяснив, не посмотрев в глаза.
Пятнадцать лет перечеркнул несколькими строчками, словно речь шла о заказе пиццы.
Телефон. Он был рядом. Рука на автомате набрала номер.
Долгие гудки — и ровный голос автоответчика: «Абонент временно недоступен».
Заблокировал.
Удалил.
Стер.
Телефон упал на подушку.
Он не просто ушёл — он вычеркнул меня.
Серое, тягучее утро вползло в квартиру.
Я заставила себя подняться.
Умыться. Сказать зеркалу: «Это — ты».
Пить кофе, горький, как обида.
Позвонить на работу. «Плохо себя чувствую», — голос дрожал. Никто не стал расспрашивать.
Я не могла смотреть в глаза людям.
Дом казался чужим. Просторным до боли.
Я двигалась, как автомат, по инерции: открыть шкаф, закрыть.
Полки зияли пустотой.
Его место — пусто.
Кресло — холодное.
На столе — аккуратная стопка бумаг. Я потянулась, не зная зачем.
Схемы, строки, формулы.
И вдруг — нечто другое. Лист с неровными строчками.
Не записка.
Стихи. Его почерк, торопливый.
«…стена молчания выше неба,
и за стеклом не видно глаз.
я бьюсь, как рыба, мне бы, мне бы
вдохнуть хоть раз…»
Я перечитала.
Слова жгли.
«Стена молчания».
Это — я? Я была его стеной? Его стеклом, за которым не видно воздуха?
Вспомнились разговоры, которые я прерывала:
«Артём, не выдумывай, у нас стабильность».
«Не время рисковать».
«Не сейчас».
Я думала, берегу.
А, может, душила?
Эта мысль больно кольнула.
Он был неправ, предав.
Но, может, я — тоже разрушала, сама не замечая?
Осознание не принесло прощения.
Только новую боль.
Брак умер не в день записки. Он умирал медленно. От тишины. От страха перемен. От моих «будь как прежде».
Прошла неделя.
Острая боль уступила место пустоте.
Никаких слёз — только серость.
Работа стала маской.
Коллеги — чужими лицами.
«Держись» — говорили взгляды.
А я — просто дышала.
По вечерам возвращалась в тишину.
Квартира звенела от отсутствия.
Однажды я открыла шкаф.
Серые костюмы. Бежевые рубашки.
Одежда человека, который не живёт, а «функционирует».
Я почувствовала к ним отвращение.
На антресоли — старая коробка. Пыль, запах бумаги.
Там — мои акварели. Те, что были до брака.
Небо. Свет. Вода.
Краски засохли, кисти распушились. Но альбом — цел.
Вечером я села на пол.
Налила в банку воды. Намочила кисть.
Капнула синей краской.
Пятно расплылось по листу.
Жило. Дышало.
Я не рисовала «картину».
Я просто позволила себе… быть.
Впервые за долгие годы я почувствовала воздух.
Без него.
Без роли.
Без страха.
Её путь начался не с прощения.
А с этой капли синего цвета.
С вопроса:
«А кто такая Лена — без Артёма?»
Ответа не было.
Но впервые за пятнадцать лет — появилось желание его найти.