— Ты бы хоть раз приготовила как следует, — пробурчал он, скривив рот и грубо вонзив вилку в салат. — Это что, вообще?! Варёная капуста, куски яблока и йогурт? Что за деревенщина? Ты серьёзно?
Гости притихли. Славик, один из друзей, неловко усмехнулся, уставившись в тарелку. Его жена Ира, опустив глаза, сделала вид, что ковыряется в хлебной корке.
Вера с усилием натянула улыбку. В горле будто ком сжатой бумаги.
— Это свежий салат. Хотела попробовать что-то лёгкое, — прошептала она, опуская глаза на стол.
— Попробовала, ага. Кто выживет — пусть расскажет, — хмыкнул Лев и хлебнул кисло-сладкого компота из бокала.
Когда гости ушли, дом будто задрожал от тишины. Часы тикали особенно громко. Вера стояла у мойки, полоскала бокалы. Пальцы дрожали, и один из них едва не выскользнул из рук.
— Да не дуйся ты, это была шутка, — раздалось за спиной. — Ты же знаешь, какой я.
Вера не обернулась. Осторожно провела губкой по тарелке, и без того чистой.
— Знаю, — сказала она. — Слишком хорошо знаю.
Утром она торопливо укладывала пакеты: сменка в одном, в другом — упаковка влажных салфеток, в третьем — бутерброд в полиэтилене, который она забыла переложить в контейнер. Лев стоял у двери, зябко кутаясь в худи поверх майки, и с раздражением оглядывал сборы.
— Ты опять всё напутала. Господи. Да как вообще с тобой можно жить?! Ребёнок в садике будет без еды! Ты же мать, в конце концов…
Он осёкся, махнул рукой и вышел. Дверь хлопнула глухо.
Вера осталась стоять с пустой сумкой, прижав её к животу. Спина будто заледенела. Комната стала тесной, как тесемка на горле.
Позже, когда сын уже сопел, уткнувшись в плюшевую панду, Вера лежала, глядя в потолок. Вспоминала, как Лев однажды прошептал ей: «Ты мне нравишься. Тихая. Нежная. Такая… не как все».
А потом — с уверенностью: «Я никогда не подниму руку. Я даже не понимаю таких мужиков». Тогда это звучало как защита. Теперь — как верёвка, что стягивает запястья.
Зазвонил телефон. Экран засветился: «Мама».
— Привет, мама, — произнесла Вера, и голос чуть дрогнул, как порыв ветра по плёнке.
— Всё нормально, — выдохнула. — Просто… устала. Суета. Каша на плите, стирка, дитё, он нервничает…
На том конце замолчали. Воздух в комнате был липкий, стоял колом.
— У тебя голос не твой. Приезжай. Отдохни. Хоть на пару дней. Я всё сделаю, Сашкой займусь.
— Он не отпустит, — шепнула Вера. — Скажет, что я бросаю его одного с ребёнком. Я лучше потом. Честно.
Поздно вечером Лев вернулся, тяжело втягивая сырой воздух в прихожей. Снял куртку с резким движением, как будто сбрасывал чужую кожу.
Вера сидела в полумраке. Свет не включала — лампа перегорела ещё утром. В кухне тикал кран.
— Этот придурок опять наорал на меня при всех, — начал он с порога. — Как работать, если тебя каждый день унижают?! Где ужин? Почему дома шумно? Что ты делала весь день, сидела в телефоне, да?!
Он сыпал обвинениями, будто брал разбег. Потом вдруг затих, подошёл, обнял, положил голову ей на плечо.
— Прости. Я сам не свой. Нервы, зайка. Прости, правда.
Вера сжалась. Руки стиснула под боками, как будто не могла отпустить их наружу. Но внутри — холодное стекло. Хрупкое, обидчивое.
Позже она открыла фотоальбом на телефоне. День рождения мамы. Смех, свечи, бабушка в платке, папа ещё жив. Её лицо — другое: сияющее, озорное, живое.
Слёзы потекли сами. Она вытерлась рукавом, пошла на кухню, поставила кастрюлю, стала чистить картошку. Движения — механические. Как будто не она, а чья-то тень двигалась.
— Сегодня годовщина, — шепнула она утром. Голос дрожал.
— Ну и что? — зевнул он. — Сейчас не до этого. Проблем выше крыши. Какая к чёрту годовщина. Займись делом.
Сообщение от подруги: «Вер, давай увидимся, а? Просто поболтаем, как раньше.»
Вера осторожно показала экран Льву. Тот сморщился:
— Эти твои курицы… Дел больше нет, что ли? Опять ребёнка на меня? Нет, я хочу тишины. Отдохнуть.
Она медленно напечатала: «В другой раз.»
Суббота. Супермаркет. Воздух — с привкусом хлорки и перегретого пива. Свет резал глаза. Люди толкались.
Вера положила в корзину злаковый батончик для сына — с клюквой, он такой любит.
— Ты издеваешься?! — вспыхнул Лев. — Эти батончики стоят, как мясо! У нас на что вообще жить?!
Он резко толкнул тележку. Она едва не врезалась в стойку. Пожилая женщина у полки замерла. Вера убрала батончик. Щёки горели. Грудь сжалась.
— Ты как капризный подросток, — бросил он вечером. — Молчишь, брови дуешь. Будешь теперь неделю демонстративно страдать?
— Я устала, — вырвалось. — От криков, упрёков, этого презрения. Сколько можно?!
Лев застыл. В глазах — злость.
— Что ты сказала? Кто тебе вообще дал право так разговаривать?!
Он сделал шаг. Скулы напряглись.
— Скажи спасибо своему сыну. А то бы…
Воздух застыл. Висках — гул. Одна мысль: уйти. Сейчас.
Ночью она не сомкнула глаз. В три встала. Собрала документы, паспорт, пару футболок, подгузники. Разбудила сына, завернула в плед. Вызвала такси. Вышла.
Тётя Нина открыла дверь сонная:
— Заходи, Верочка. Тихо. Сашку не разбуди.
Она сняла комнату у женщины с кошками и геранью. Устроилась в пекарню. В первый день уронила миску, перепутала дрожжи.
— Ничего, — сказала Галина. — Все так начинают. Потом наладится.
Вечером она записала:
Сдать анализы. Отучиться на кондитера. Поехать к морю с Сашей.
В пекарне пахло багетами и ванилью. Утром она приходила пораньше, стояла у окна. Пела про себя.
Однажды Галина сказала:
— Ты изменилась. Прямо видишь — как будто плечи расправились.
Вера опустила глаза:
— Я просто живу. По чуть-чуть.
Суд. Лев требовал компенсацию. Она собрала все чеки, справки. Суд признал её право. Ей выплатили часть.
Этого хватило на взнос за квартиру. Скромную. Но свою.
Переезд — в коробках: формы для выпечки, любимая чашка, тёплый плед.
Она открыла окно на кухне. Ветер ударил в лицо. Он был тёплым, почти летним.
Она была дома.