— Ты что за бред придумываешь? — он резко вскинул руки к голове, будто хотел удержать её от взрыва. — Моя мама чужого даже не трогала бы. А ты перестань разбрасывать кошелёк по всем углам.
Я тогда даже вдохнуть не смогла — так обидно было его недоверие. А спустя несколько дней осознала: он и с железобетонными доказательствами не поверит. Для него его мать — это икона, непогрешимая, святая, почти легенда семейного рода.
— Маринушка, милая, подкинь мне на булочку? — Валентина Сергеевна появилась в дверях кухни, мягко облокотившись на косяк. В её голосе звучала такая сладкая, нереально ласковая интонация, будто она обращалась к ребёнку. — У меня одна карта, а у этого Рафика в пекарне аппарат опять завис… ну что за человек, три месяца ковыряется.
Я без слов извлекла кошелёк, отсчитала двести рублей. Она взяла купюру двумя пальцами, как будто это была дорогая брошь, аккуратно согнула пополам и уложила в карман своего плаща — медленно, демонстративно аккуратно.
— Спасибо, крошка. Завтра верну, обещаю, как только до банкомата доберусь.
— Конечно, — отозвалась я автоматически, уже зная, что завтра она и не вспомнит об этой сцене.
Я знала всё: что в пекарне терминал исправен, что у неё никогда случайно «нет налички», что она возвращает только слова, но не деньги. Я знала, но молчала. Сказать означало открыть войну — не с ней, а с собственным мужем.
Началось всё полгода назад, когда мы забрали свекровь из Чернигова. Там, по её словам, было скучно, уныло, депрессивно. А у нас, в тесной ипотечной двушке, по её выражению, «жизнь бурлила». Я тогда ещё не поняла, что бурлить будет она — по нашим нервам.
В первое время свекровь уверяла, что продаст свою двушку и поможет погасить часть кредита. Даже показывала какие-то предварительные договорённости. А потом — резко замолчала. Я бы и не узнала, что жильё она тихо, спокойно переписала на старшего сына Игоря, если бы случайно не услышала, что у тех давно свежий ремонт «в их серпуховской квартире».
У меня тогда внутри что-то хрустнуло.
Первая пропажа случилась буднично. Я собиралась расплатиться за доставку продуктов, точно помнила, что сняла три тысячи. Но в кошельке лежало две. Я списала на забывчивость: «Наверное, что-то вчера купила и вылетело из головы». Но спустя неделю история повторилась — с той же точностью. А затем ещё. И ещё.
Я завела тетрадку. Записывала каждую купюру, как бухгалтер склада. И постепенно вырисовалась стабильная «норма» — около двести в день. Мелкий, но постоянный отток.
Костя только отмахивался:
— Марин, ты просто накручиваешь себя. Мама не такая. Она честнее любого кассира. Это ты забываешь, на что тратишь.
— Нет, Костя, — ответила я однажды, не выдержав. — Это твоя мать… возможно, у неё хобби — собирать чужие деньги.
Он побагровел.
— Ты не имеешь права так о личности говорить! Она бы руку себе отрубила, чем чужое взяла! Хватит нести ахинею.
Он кинул в меня свой кошелёк.
— Вот, держи! Не надо мне эту ересь повторять!
Я тогда впервые почувствовала, насколько одинока в этой ситуации.
К декабрю сумма исчезнувших денег стала ощутимой. Можно было и неделю провести в пансионате, и купить стиральную машину, и сделать нормальный праздничный стол. Но все эти деньги тихо утекли — в карманы свекрови.
В тот вечер она смотрела ток-шоу. На экране женщина рыдала, рассказывая, что злая невестка выжила её из дома.
— Вот гады, — вздохнула Валентина Сергеевна, не отводя от меня взгляда. — Приласкают, в доверие войдут, а потом — хлоп! — и на улицу. Ужас, что творится. Сколько злобы вокруг.
Я молча резала салат. Даже не моргнула.
И в ту секунду я поняла: хватит.
На следующий день всё было готово. Все деньги я перевела на карту. А в кошельке оставила только одну купюру — помятую, надорванную по краю, именно такую, какие свекровь почему-то особенно «ценит». Моя приманка.
Я положила сумку в прихожей, так чтобы край кошелька выглядывал. Дверь спальни оставила приоткрытой.
Через десять минут после того, как свекровь прошлась по кухне, послышались лёгкие, почти танцующие шаги. Затем — скрип дверцы тумбочки. Потом — звук расстёгиваемой молнии. Я слышала каждую секунду — и мне казалось, что воздух в комнате перекрыло.
Сердце билось, как у ребёнка перед тем, как выпрыгнуть и крикнуть «Сюрприз!».
Через минуту молния закрылась. Дверь хлопнула. Свекровь ушла, а в моём кошельке стало легче на одну купюру.
За ужином она была необычайно любезной — прям как актриса, играющая «идеальную маму». Хвалила мою еду, расспрашивала Костю о работе, даже предложила съездить вместе в торговый центр — «давно не выбирались». Я слушала её, а внутри у меня звенело: на мои деньги, да?
Когда она взяла чашку с чаем, я произнесла:
— Кстати, Валентина Сергеевна. Вы ведь у меня занимали. Не пора рассчитаться?
Свекровь дёрнулась, будто её ткнули иголкой.
— Когда это я занимала?
— Регулярно. — Я мило улыбнулась. — Вы же так часто берёте из моей сумочки… Я решила, это наша особая форма кредита.
Костя чуть не пролил чай.
— Марина! Что это за глупости?
— Не глупости. — Я достала сложенный листок. — Вот расчёты. Полгода. Все даты, суммы. Можете проверить.
— Это ложь! — свекровь побагровела так, что шея стала цвета свёклы. — Костя! Скажи ей!
Я не торопилась.
— А сегодня? — тихо добавила я. — Сегодня утром в кошельке была одна надорванная купюра. Сейчас она у вас. Хотите спор? Если её нет — я при всех извинюсь.
Она уставилась в чашку так, словно там была судьба человечества. Костя, побледнев, смотрел в обе стороны.
— Мам… это правда? — наконец выдохнул он.
— Я… я хотела вернуть… — её голос дрогнул не от стыда — от раздражения. — Пенсии мало… Тут столица, цены… А Игорёк просил помогать… неудобно же просить вас…
— Просить не стыдно, — жёстко сказала я. — Стыдно — воровать. И содержать взрослого сына, выгнавшего вас из вашей же квартиры.
Свекровь вскочила и хлопнула дверью.
Костя остался сидеть, уткнув взгляд в тарелку.
— Ну что? Довольна? Унизи́ла мою маму. — Голос его звучал слабее, чем обычно.
— Я полгода пыталась донести до тебя, что происходит, — напомнила я.
Он поднял на меня глаза — полные растерянности.
— Что теперь будет?
— Как ни странно — мне всё равно. — Я пожала плечами. — Вернёт она деньги или нет — не важно. Главное, что она поняла: я не слепая. И моя сумка — не её банкомат.
Прошло три месяца. Ни одна купюра не исчезла. Ни одна молния не шуршала без моего ведома.
Иногда свекровь подходила, просила в долг — смотрела прямо, честно. Я давала. Уже не считала. Не записывала.
Она поняла урок. Вопрос только один: надолго ли?