Всё началось с тишины. Гулкой, звенящей, режущей тишины, что осталась после его ухода. Папа умел наполнять дом собой — не словами и не громкостью, а тем, что просто был рядом. От него пахло дорогим одеколоном, и даже этот запах будто придавал дому жизнь.
Он возвращался с работы усталым, но улыбался. Снимал пальто, бросал его на скрипучий крючок в прихожей, и воздух будто менялся — становился теплее. Он смеялся на кухне, со мной спорил о фильмах, задавал вопросы, проверял тетради. А ещё — открыл на моё имя банковский депозит.
— Это твой пропуск в будущее, Лена, — говорил он. — Чтобы ты смогла учиться там, где захочешь. Хоть в Сорбонне.
Он регулярно пополнял счёт, и это было нашей тайной. Мать знала, но не лезла: у неё были свои доходы. У нас тогда всего хватало.
Потом его не стало. Машина. Скользкая дорога. Ночь. Полицейские на пороге. Мать кричала, заламывала руки. А я застыла. Мне было шестнадцать, и мой мир разлетелся в осколки. Но даже среди этих осколков оставалась опора: квартира, деньги отца. Мы могли жить и просто пытаться заживать.
Мать долго носила траур. Но потом решила, что пора собраться. Она стала чаще выходить, снова краситься. И вскоре в доме появился он — Виктор.
Высокий, с бархатным голосом. Он осыпал мать комплиментами, говорил, что будет заботиться, что мы теперь семья. Через месяц его чемоданы, пахнущие чужим потом и дешёвым дезодорантом, заняли место в прихожей. А следом за ним приехал его сын — Павел.
Павел был старше меня. Худой, жилистый, с холодными глазами. С первого взгляда он дал понять: квартира, книги отца, вещи — всё это для него временно чужое, но скоро станет его.
С того дня тишина исчезла. В дом вошёл хриплый смех, звон бутылок. Виктор притащил водку, и мать, которая раньше позволяла себе шампанское только на праздники, теперь пила рюмку за рюмкой и смеялась его тупым шуткам.
Дом заполнили его друзья. Громкие, тяжёлые, пропитанные перегаром. По ночам доносились крики, удары, скрежет мебели. Я боялась выйти в коридор. Однажды увидела, как Виктор, багровый от злости, орёт на мать, а она плачет, захлёбываясь. Он рявкнул: «Чего уставилась? Вали в комнату!» Я отступила, как от дикого зверя.
Мать менялась прямо на глазах. Её красота таяла. Она стала опухшей, вечно сонной, с синяками под глазами.
Павел начал мелкие издевательства. Прятал мои книги, портил одежду, бросал грязное бельё на мою кровать. Потом пошли оскорбления: «дура», «мразь», «свинья». Иногда он толкал меня так, что оставались синяки. Однажды встал в дверях, раскинул руки и ухмылялся, не давая пройти.
Я пыталась учиться, закрывалась в комнате, включала музыку. Но сквозь наушники пробивался их пьяный ор. У меня падали оценки. Учительница качала головой: «Что с тобой, Лена? Ты ведь всегда была лучшей». А что я могла сказать? Что мой дом стал адом?
Однажды я услышала, как мать с Виктором ругались о деньгах. Всё, что было в семье, они уже растратили: на выпивку, на игры, на ненужные вещи. И тогда я вспомнила — депозит, который открыл отец.
Они о нём не вспоминали. Или делали вид, что не вспоминают. Деньги можно было снять только при мне, после восемнадцати. Но секрет раскрылся случайно. Бабушка — маминая мама — позвонила. Она спросила о моих планах, и я пробормотала что-то о поступлении. Она напомнила про счёт. Я слушала звонок на громкой связи.
Мать вышла из кухни с бледным лицом и дрожащими пальцами.
— Какие деньги? — спросила она тихо. В её глазах загорелся огонёк жадности.
Я призналась. Она тут же бросилась к Виктору. Вечером устроили «совет»: мать, Виктор и Павел. Мать причитала, что тяжело, что денег нет, что Павел тоже хочет учиться. Виктор уверял, что у него есть «гениальный» бизнес-план: киоск с кофе. Павел смотрел на меня с голодным блеском в глазах.
Я сказала «нет».
После этого начался настоящий террор. Мать орала, что я жадная, неблагодарная. Виктор угрожал. Павел стал злее.
Они прятали еду. В холодильнике лежал пустой пакет из-под молока и кусок старого сыра. Мои вещи портили: учебники заливали чаем, на одежде появлялись дыры. Воду перекрывали, когда я «плохо себя вела». Павел толкал меня, зажимал в углу и шипел гадости прямо в лицо. От него пахло спиртным и ненавистью.
Однажды Виктор схватил меня за руку так, что синяк выступил мгновенно. Его глаза были безумными.
— Или переводишь деньги, или я сделаю твою жизнь невыносимой, — прошипел он.
Я поняла: они не остановятся. Они заберут всё, что осталось от отца. И тогда у меня родился план.
У меня был старый телефон с диктофоном. Я начала записывать. Включала его и ловила каждое слово.
Мать, пьяная, рыдала: «Какие лекарства? Мы с Виктором сорвём куш в казино!».
Виктор расписывал, как они будут гулять три дня после открытия «ларька».
Павел, думая, что я поддамся, шептал угрозы.
Я собирала их грязь в маленькие файлы-записи. Это был мой щит.
Утром, когда у меня были экзамены, они втроём встали в коридоре. Перегородили путь.
— Документы ей нужны, — сказала мать. — Без них, может, станет податливее.
Виктор шагнул ко мне:
— Отдай папку. Для сохранности.
Я отступила. Сердце билось в горле. Я достала телефон и включила запись.
Из динамика зазвучал голос Виктора: «…да она сопливая ещё! Мы её сломаем. На эти деньги я тебе, Маринка, шубу куплю. А остальное — на бухло. Чего там учёба, бабам учиться не надо…»
Тишина. Они застыли. Виктор побледнел, мать отвернулась.
— Это страховка, — сказала я спокойно. — У меня много таких. Если хоть раз тронете меня или документы — они улетят бабушке, в прокуратуру, в сеть. И все узнают, как вы обворовываете сироту.
Они молчали. Павел сжал кулаки, но не двинулся. Виктор пробормотал: «Ты… мелкая тварь…» — но в голосе уже был страх.
— Я ухожу, — сказала я. — И вы никогда больше не вспомните про эти деньги.
Я посмотрела на мать в последний раз. Там не было ни капли раскаяния. Только злость. В тот момент я окончательно похоронила её для себя.
Я вышла. Они не остановили меня.
Я уехала к бабушке. Поступила в университет. Оплачивала учёбу деньгами с того самого депозита.
Это не счастливый конец. Я не простила. Иногда просыпаюсь в холодном поту от их смеха. Но я выстояла. И построила свою крепость. И двери в неё навсегда закрыты для них.