Это было шесть лет назад. Холодный февраль, за окном сгущается сумеречный вечер, в доме — чайник шипит, кексы с изюмом (испечённые накануне, чтобы отметить переезд), кот свернулся калачиком у батареи. Настоящее счастье. Впервые за десять лет — без соседей, без чужих комнатных растений, без маминых упрёков: «У Вадика всегда была склонность к кашлю, суп ты как-то сыровато варишь». Всё это осталось в прошлом.
Я открыла на ноутбуке альбом: кадры с новоселья, Антон с рожками-ободком, найденными в магазине хозтоваров, мамины салаты, друзья хохочут за столом. Я наполняла бокалы этим смехом — теперь, когда адрес был действительно НАШ. Два ключа, две пары тапочек у двери, две души — на одной, пусть и скромной, но долгожданной территории.
Первая неделя пролетела стремительно, как всегда пролетают счастливые дни. Коробки так и стояли наполовину не распакованными — то Антон просил пельменей, то надо было ехать за гардинами, то полку решали перенести на другую стену… и нам это нравилось. Обоим. Пока… пока не раздался звонок, который всё перевернул.
— Сынок… — голос в трубке дрожал. — Я больше не могу. Пожар… всё в дыму… стены в копоти… Электрики сказали: месяц, может, больше.
Антон побледнел. Уже в коридоре позвонил мне:
— У мамы беда… Поживёт у нас. Ну месяц, максимум — пока ремонт.
Я не скривилась. Не закатила глаза. Не спряталась за недоделанным шкафом. Только кивнула:
— Конечно. Пусть приезжает.
Она появилась с утра. С двумя сумками — постельное, банка варенья, сумка с торчащими тапками и мелкий пес по кличке Жорик. И коробка с надписью: «МОЕ. НЕ ТРОГАТЬ!»
— Уютно у вас, — промолвила Ирина Викторовна, осматривая квартиру, будто выискивая, что переставить.
— Мы старались, — Антон уже предчувствовал развитие событий.
Она не поселилась как гость. Она вошла как хозяйка. И ничего с этим нельзя было поделать.
— Я здесь ненадолго… — начала она с выражением, которое сулит беду. — Но где мои тряпки? Без порядка никуда.
Ирина Викторовна устроила ревизию, словно собиралась на фронт, а не от пожара отойти. Вскоре Жорику выделили коврик на кухне, её чаи и кастрюли обосновались в шкафу. А над плитой — метка: «Только мои!»
Я надеялась на компромисс. Ведь и мои родители — не чужие. Но через три дня стало ясно: воздуха на всех не хватает. Она комментировала всё — от глажки рубашек до расположения вазонов.
Антон метался — то маме сочувствовал, то меня пытался обнять. А я… сплетала терпение в узел.
Через неделю раздался звонок:
— Ксюша, — мама звучала хрупко. — У нас совсем беда. Ты бы нас пустила на две недели?
Я хотела сказать «нет». Но не смогла. Вечером объяснила Антону:
— Это мой дом. Это моя семья. И я не могу иначе.
Родители приехали в тот момент, когда раскладывали диван для Жорика. Мама с сеткой овощей, папа — с тростью. Папа буркнул:
— Я здесь недолго.
Мама — вежливо:
— Не помешаем. Только по-человечески.
Ирина Викторовна сжала губы:
— Коммуналка? Молодёжь — и в тесноте?
Мама не дрогнула:
— Главное — по-людски.
Три дня спустя в воздухе можно было резать напряжение. Одна ругала манку, другая — овсянку. Спорили за свет, за ванную, за тряпки. А папа однажды, глядя на Ирину Викторовну, тихо произнёс:
— У себя командуйте. Здесь все гости.
Наступила тишина.
Вечером я сказала Антону:
— Либо мы терпим, пока все разъедутся. Либо объявляем: наши стены — наши правила.
Он кивнул.
А дальше — разговоры, предложения, примирения. Мама предложила уехать на дачу. Папа — поддержал. Ирина Викторовна вспомнила о сестре, у которой как раз освободилась квартира.
Всё разрешилось. С благодарностью. Без упрёков. Просто — по-человечески.
На прощание мама прошептала:
— Ты теперь не просто дочь. Ты — женщина. Иди своей дорогой.
Ирина Викторовна позвонила сестре, та радостно пригласила. Дверь закрылась — и впервые за долгое время в квартире стало по-настоящему спокойно.
Антон, вытирая посуду, тихо сказал:
— Семья — не гостиница. Ключи нужно отдавать тем, кто умеет их вернуть.
А я подумала: счастье — это когда в твоём доме звучит только твой голос. И тех, кого ты действительно хочешь слышать.