Мне было шесть, когда я сделала скукоживающее душу открытие: мой дедушка – ужасный человек. Обманщик, предатель, и совсем не любит бабушку.
Если вдуматься, мало кто из детей размышляет о чувствах старшего поколения. Ну, живут люди вместе – дети у них, внуки, собака, попугай Каркуша.
И возраст “за шестьдесят”, и понятие “любовь” – шестилетки от этого так далеки. Деда, расскажи лучше, как одуванчики закрываются желтыми, а открываются пушисто белыми?…
Они жили как-то… как все, наверное?
Дедушка, покряхтывая, ворошил лопатой землю – бабушка, напевая, закапывала семена.
Дедушка приносил с рынка (а он его терпеть не мог!) пакет, из которого топорщились застывшими мурашками куриные ноги. Бабушка превращала их в суп – вокруг морковочных солнц кружили масляные жёлтые звездочки.
Зимой, нагулявшись, мы с дедушкой заваливались домой – в снежных колтунах, мокрых носках, с деревянными от холода пальцами, и он кричал: “Каааатяяя, чаааююю!”.
Бабушка заваривала нам чай, листья смородины и мелиссу, и мы хлебали обжигающее лето – со скошенной травой, раздавленными ягодами и радугой, пролившейся дождем на смородиновый куст.
Бабушка ругалась, что дед опять не надел варежки, а ведь она ему уже три пары связала с осени! А дед громко бряцал кружкой об стол и таращил глаза из-под густых чёрных бровей: “А я просил варежки? Сорок лет с тобой живу – нельзя что ли запомнить, что я не ношу варежки? Я просил носки! Носки, Каааатя!”
На 8 марта дедушка дарил ей дежурные солнечно-пупырчатые мимозы. На день рождения розы – по-взрослому скучно-красные. И всегда неуклюже, смущаясь, целовал её в щеку.
А на новый год всегда приносил домой живую ёлку, и бабушка причитала, мол – да зачем ты опять, есть же красивая искусственная! Ёлку он и правда выбирал ужасную – лысую, дешевую, и я всегда боялась, что дед мороз под такую не принесёт подарки.
А дедушка недовольно твердил, что он, знаете ли, тоже просил носки ему связать, а воз и ныне там.
Всё стало другим в сентябре.
В тот вечер папа поговорил с дедушкой по телефону, положил трубку и тихо сказал маме:
– Пришли анализы, всё плохо. У неё …
… И сказал непонятное слово.
Мне увиделось, что оно было хищным, оскалило клыки и попасть в его когти было очень страшно.
Я не успела спросить у папы, что это за слово такое – он ушёл в ванную и почему-то мылся так долго, что я уснула под шум воды.
Бабушку положили в больницу.
Родители часто ездили к ней, возили еду, какие-то свертки, книжки и клубки колючих ниток.
А дедушка – нет. Он вдруг выгнал из гаража свой старый «Жигуль» и принялся кататься на нем по городу. Особенно по магазинам – строительным и хозяйственным.
Один раз «Жигуль» заглох и мы с папой тащили его на тросе. Из багажника машины торчали доски и деревяшки, приветливо помахивая встречным водителям красной ленточкой. А окна распирали тюки в плёнке с некрасивыми скучными буквами. «У-те-пли-тель». Казалось, что этих тюков так много, что они выдавят стекло и поскачут мягкими кубиками по улице.
– Папа, а деда ездит в больницу? – спросила я, разглядывая пятно ржавчины на капоте «Жигулей». Смахивает на карту, кажется, на Африку…
– Ой, нет, Анют. Ему на даче хватает… развлечений.
Папины слова вдруг отдернули меня от ржавой Африки и пронзили мыслью:
«Как же это так! Бабушка в больнице, а он – развлекается! Видимо, он совсем по ней не скучает…»
Скоро бабушку выписали. Как раз выпал первый снег. Его размазало по дорогам и тротуарам больничной овсяной кашей – чавкающей, серой, с комками. Бабушкино лицо было такого же серого цвета.
Через несколько дней папа сказал, что дедушка перевез бабушку на дачу и теперь они будут жить там. Я похолодела от страшной догадки: дед решил избавиться от нее! Начинается зима, бабушка замёрзнет!
Но папа сказал, что дедушка всё это время утеплял дачу и теперь там можно жить круглый год.
Мы стали приезжать к ним по выходным. Бабушка была всё такая же худая и грустная.
Однажды, ночуя у них в гостях, я проснулась рано утром, разбуженная шумом за окном. Я выглянула на улицу и чуть не закричала: бабушка босиком шла по снегу – охая, кривя лицо, а дед вёл её за руку, приговаривая «Кааатя, не упирайся! Мы из тебя всёооо выбьем! Выгоним заразу!»
Теперь я точно знала – он хочет бабушку выбить. Точнее – добить, раз болезнь не справилась.
Через неделю я услышала, как папа говорит по телефону:
– … на лыжах? Ну, молодцы какие! Только одевайтесь тепло!
Всю ночь я не спала.
Я думала, что вот с таких людей, как мой дед, и писали сказку «Морозко». И что дедушка наверняка на этих лыжах дурацких заведёт бабушку под ёлку в лесу и бросит. Я представляла, как мимо неё, посвистывая вьюгой, будет проходить Морозко, и спросит «Тепло ли тебе, девица?» а там не девица, а бабушка! Я зажмуривала глаза и шептала «Морозко, миленький, найди мою бабушку в лесу и не дай ей замёрзнуть! Она свяжет тебе варежки!». Сон тянул в свое царство и мне виделось, как Морозко удивлённо поднимает белые брови и трескуче гудит: «Варежки? Но мне нужны носки, Кааатяя. Носкиии….»
Отмечать новый год, как обычно, решили вместе, на даче.
Мы с родителями ехали в машине, празднично загруженной яркими пакетами. И настроение было таким, как снег за окном, как гирлянды в окнах, как шарики на ёлках – мерцающим, переливающимся. Мне доверили держать ананас с колючим кустиком на макушке, а в багажнике на кочках хрустально пересмеивались стеклянные бутылки.
Из дома, встречая нас, выскочил дедушка. Он хлопнул себя по карманам дублёнки:
– А я думал, вы позже приедете! Ещё и не готово ничего!
– Так вместе и приготовим, пап! – приветственно обняла его мама.
– Анютка, тащи свою колючку домой, а то заморозишь тропического жителя! – подгонял меня папа, занося пакеты в дом.
– Мам! Принимай провизию! – прокричал он с порога.
Мы толкались в прихожей, скидывая шапки и стягивая сапоги, но бабушка не шла.
– А бабушки нету, сынок. Она сегодня на лыжах попросилась одной пошастать.
– И ты пустил? – голос папы дрогнул.
– А чего не пустить? Уж не первый раз она сама! Окрепла! Да и лес вон за забором, лыжня вся кругом тут вьется. Далеко не убежит!
Пумс!
Это сочно упал ананас. Выскользнул из моих размякших рук и остался лежать, колючим кустиком набок.
Из живота в горло выкатился комок ужаса. Отвёл! Все-таки отвёл! Бедную мою бабулечку! Под ёлку!..
– Аня! Ну что ты там застряла! Иди на кухню!
Я, всхлипывая, взяла ананас, прямо за эту несчастную колючку, и поплелась туда, где шумели и смеялись.
В кухне села в самый уголок, между батареей и холодильником. Я смотрела на дедушку, насыпающего в маленький термос какую-то траву, шевелящего губами, и вспоминала тот наш чай со смородиной и мелиссой. Его всегда делала бабушка, потому что дедушка не умел готовить, даже чай заварить толком не мог…
Хлопнула входная дверь. Лыжи в коридоре весело стукнули.
Дедушка вскинулся, всплеснул руками, рассыпал траву. Подскочил к батарее, аккуратно отодвинув меня, схватил с неё махровые носки и выбежал в коридор.
– Аня! Что с твоим лицом! Ты что, об ананас укололась? Иди умойся, а то бабушку напугаешь! – шикнула на меня мама.
Я вышла в коридор и увидела бабушку, присевшую на стульчик. Перед ней, опустившись на колени, сидел дедушка. Он надевал ей носки – те самые, махровые, подогретые на батарее. «Носки, Каааатяяя!» – тихо пронеслось по коридору. И он неуклюже поцеловал ее в щеку.
А бабушка, наконец-то, была совсем не серая, а розово – румяная, как шарики на куцей живой ёлке в гостиной. И так бабушка улыбалась, и держала его за руку… И была точно, совершенно – здорова.
Тут-то я всё и поняла.
Мне было шесть, когда я сделала такое важное, греющее душу открытие: какой прекрасный, настоящий человек мой дедушка. И каким огромным бывает то, что совсем незаметно.
Автор: Марина Мищенко