Ирина Соколова проснулась ещё до рассвета в квартире дочери. За окном едва проступала белёсая полоска, над крышами медленно становилась видна недоспевшая заря. Кухня дышала теплом: кто-то из домашних поздно ночью вытянул из духовки форму — хлеб отдал свою корочку воздуху, и теперь аромат смешивался с терпким следом кофе, словно утро уже успело начаться без неё.
Она поднялась осторожно. Пальцы пробовали пол носком тапка — там, где в детстве Марина любила сидеть на ковре и строить города из катушек и пуговиц. Теперь по полу у стола лежали лоскуты, намётки, узкие полоски органзы, как следы какой-то доброй бури. Накануне Ирина шила дочери платье и засиделась допоздна, так что ткани разомлели от света лампы, а нитки послушно свернулись в мягкие гнёзда. Она не включала верхний свет: утренний сумрак успокаивал. Руки автоматически начали убирать — ленты в коробку, булавки в магнитную чашу, ножницы на место. Внутри при этом хрустело — не то сердце, не то воздух. Тревога не имела формы, только вес: она ложилась в грудь, как мокрое полотенце.
— Спи ещё, мам, — пробормотала Марина из комнаты, не просыпаясь. — Я встану к восьми… у нас примерка…
«У нас примерка», — повторила про себя Ирина и в очередной раз подумала, как странно это слово держит в себе двух людей. У них всегда было «у нас»: у нас поездка в поликлинику, у нас родительское собрание, у нас экзамены, у нас свадьба. У них с дочерью. Не у них с Артёмом.
Она поставила чайник и, пока тот начинал шептать, достала из холодильника банку с клубничным вареньем. Ложка легла в стекло звонко, как камешек в неглубокий ручей. В голове отозвалось ясной мыслью: «Нужно заехать домой». Выровнять дыхание, умыться, переодеться в спокойное, забрать пиджак, те туфли, в которых можно выстоять весь день без лишней гордости. Перед праздником всегда полезно побыть наедине с вещами — они не спрашивают, не советуют, не спорят.
Она оставила Марине записку на столе — «Вернусь к десяти. Поцелуй» — и тихо прикрыла за собой дверь.
Двор встретил привычными подробностями: мужчина с газетой курил у подъезда, будто сторож прошлого, вороны вели на карнизах свои важные разговоры, ветер тонко перетягивал бельевую верёвку между балконами, пока она, будничная, шла к остановке. Город обиженно зевал: понедельник.
В автобусе Ирина сидела у окна и смотрела, как бледный свет аккуратно вставляется между домами — как лист бумаги в конверт. В таких утрагах у неё чаще всего рождалось ощущение правильности — будто всё идёт своим ходом: хлеб поднимается, кофе стынет, нитки ждут иглу. И тем сильнее было странное, не объяснённое ничем чувство, что сегодня обязательно что-то сломается. Она сжала лямку сумки: палец нащупал шов, знакомый, как монограмма. Эта маленькая привычка — трогать шов, когда тревожно — сопровождала её со времён юности.
Подъезд родного дома пах, как всегда, известкой, старым деревом и чужими разговорами. На первом пролёте кто-то оставил коробку с книгами, на втором — велосипед без колеса, на третьем — резиновый коврик с надписью «Welcome», как ирония. Ирина достала ключи: щелчок замка отозвался в ребрах.
В прихожей было чисто. Никакой спешки, никакой хаотичной радости — просто тишина: из тех, что толкают в спину. Она сняла пальто, поставила сумку. И тут услышала — не звук, а каскад звуков, мягко и быстро: женский смех, тонкое соприкосновение стеклянных стенок, шорох ткани по ткани. Это была музыка другого дома, другая партитура, не её.
— Артём? — позвала она»
Голос её не отозвался в коридоре. Ответил смех.
Ирина шагнула на носки, как в детстве, когда хотела подойти к клетке с канарейкой, не спугнув. Тень её прошла по стене, как знак вопроса. Она коснулась пальцами двери спальни — прохладное дерево, этот знакомый изгиб, даже маленькая царапина от переноски комода два года назад. Дверь была неплотно прикрыта. За щелью — их общая комната, которую она столько раз приводила в порядок, где перестилала постель, меняла шторы на сезонные, ставила на подоконник кружку с водой для ночных таблеток Артёма, накрывала его утром пледом, когда он простужался. Домашние, маленькие, безопасные ритуалы, за которыми прячется жизнь.
Она толкнула дверь.
Там был кто-то другой — не из мира этих ритуалов. Девушка — или женщина — сидела боком, свесив ногу так, будто ей всё равно, где пол и где потолок; на губах у неё был цвет клубники, волосы собраны в игривый узел, кожа на щиколотке светилась так, словно освещена не утренним светом, а эгоистичным счастьем. Артём сидел рядом, опираясь ладонями о край матраса.
На тумбочке стояли бокалы, по столу тянулся лоснящийся след от фужера. Белая рубашка Артёма висела на спинке стула.
Ирина не крикнула. Она никогда не кричала: ни когда Марина в подростковом возрасте врезалась на велосипеде в забор, ни когда прорвало кран и вода бежала по стене, ни когда пропала премия, на которую рассчитывали. Её голос был всегда для поддержания дыхания, не для разрушения. Но сейчас дыхание пересохло.
— Артём… — сказала она.
Он поднял взгляд. В этом взгляде было не то чтобы сожаление — скорее, растерянность человека, забывшего выключить утюг. Он открыл рот и тут же закрыл. Девушка отвернулась, прикрывая колено крайком простыни, быстро, как дёргают штору, когда на улице неожиданно темнеет.
— Ира, — произнёс он, — я…
— Не надо, — сказала она. Не было ни одной причины, по которой можно было бы растягивать это мгновение. Не было слов, которые дотянулись бы от него до неё. Между ними лежала бутылка шампанского, стеклянный пунктир, которым они подписали своё окончательное «про».
Она убрала ладони в карманы пальто — чтобы не дрожали — и спокойно прошла в прихожую. Каждое движение её тела было как будничная инструкция: закрыть кран, выключить свет, вынуть вилку из розетки. Она открыла шкаф, сняла с плечиков серое пальто, то самое, «в котором удобно». Взяла сумку — прежде ещё проверила, есть ли в ней паспорт и зарядник: вместе с бесстыдной чужой лёгкостью в комнате она вдруг ощутила стыдливую собственную основательность, и это, как ни странно, удержало её на поверхности.
— Извини, — произнёс Артём из комнаты, не двигаясь. Голос у него был ровный, будто он извинялся за неудачно купленный соус.
Ирина не ответила. Она присела на табурет у дверей, завязала шнурки. Узлы затянулись послушно, как всегда. Когда она подняла голову, взгляд упал на зеркало: в нём стояла женщина с аккуратно убранными волосами, с лицом, на котором не написано ни злости, ни горя — только усталость и тонкая трещинка, едва заметная, как надлом на фарфоровой чашке. Эту чашку обычно ставят на верхнюю полку: ещё можно пить, но вещи, знающие о своей трещине, всегда молчат особенным, глухим звуком.
Она взяла ключи.
Холод ударил в лицо, как доброе лекарство. Улица была влажной: ночь прошла дождём, и на асфальте остались мелкие лужицы, крошечные зеркала. В них отражались хмурые окна, и каждое окно казалось непонятной, но уже принятой задачей. Она пошла. Знала только одно: возвращаться сюда, как раньше, не будет. Можно было бы остаться на лестничной площадке и поговорить, можно было бы устроить сцену, можно было бы… Но из трёх возможных будущих она выбрала четвёртое: уйти.
Дорога к дочери заняла недолго — утро расправило плечи, автобусы стали чаще. Ирина ехала, держась ладонью за поручень, прислушиваясь к телу: оно было удивительно лёгким. Казалось, внутри сняли гипс — тот, к которому привыкаешь, который мешает, но становится частью тебя. И вот — нет.
Марина открыла дверь с чашкой кофе и рассыпанной по плечам сонной прядью.
— Мам, ты рано… — она прищурилась, и улыбка скользнула, не закрепившись. — Ты в порядке?
— Да, — ответила Ирина, и только после этого добавила: — Нет.
Они прошли на кухню. Марина поставила чашку, пододвинула матери стул. Стол был усыпан шпульками и мерками, на окне сидела осторожная птица — смотрела, как люди внутри пьют кофе и не знают, как его пить.
— Что случилось? — спросила Марина тихо. — Тихо, как с врачом, как с тонометром.
Ирина рассказала. Ровно, экономно, без прикрас — как прокладывают нитку в узкую игольную петельку. Удивительно, как мало слов требуется, чтобы описать катастрофу. Иногда миру достаточно двух-трёх существительных и одного глагола, чтобы перевернуть стол.
Марина опустила глаза. Ирина увидела на её лице то выражение, которое уже не раз встречала у молодых женщин, поспешно становящихся взрослыми: аккуратное рассуждение вместо боли.
— Мам… может, это… — она сглотнула, — случайность? Ты же знаешь, папа не… Он не злой. Он просто… — она искала слово, но нашла только то же самое, которое всегда находят в таких ситуациях: — мужчина.
У этого слова были острые края. Оно резануло Ирину, но не глубоко. Скорее, как бумага палец. Больно, неожиданно — и сразу стыдно за эту детскую боль.
— Ты через два дня выйдешь замуж, Марина, — сказала Ирина медленно. — Не говори слова, которые потом станут тебе занозой. Мы можем научиться жить почти с чем угодно. Но привычка оправдывать — это как плесень. Её не видно сразу, а потом она уже живёт в твоих стенах.
Дочь вздохнула, села рядом и обняла. Этот обыкновенный, человеческий жест на секунду отменил все слова.
— Мамочка, я прошу тебя… сейчас не время. У нас родственники, примерки, фотограф… Давай… после. Пожалуйста.
Ирина кивнула. Иногда «после» — это единственное, что можно подарить близкому человеку, чтобы не сломать ему день. Но она уже знала: это «после» не станет мостом обратно.
— Хорошо, — сказала она. — Сегодня — не время.
Она посидела ещё немного, посмотрела, как на столе ровно лежит белая ткань, как зрачки у Марининых глаз то расширяются, то сужаются от мысли к мысли. Потом встала.
— Я заеду к маме, — сказала Ирина. — Нужно… просто увидеть её.
Марина кивнула и снова обняла, дольше прежнего.
— Я люблю тебя, — сказала дочь. В этих словах не было ни правильности, ни рассуждения — только тёплая правда.
Ольга Николаевна жила через два квартала от парка, где по весне продавали саженцы и козинаки. Её дом был старый, деревянный, с коридором, который всю жизнь сквозил двумя запахами — варёного картофеля и хлорки. Мать открыла быстро, будто стояла за дверью с того самого звонка.
— Что у тебя с лицом? — спросила она вместо приветствия. У неё были такие глаза, в которых каждое лишнее движение оценивалось как ошибка.
Ирина вошла, сняла пальто, прошла на кухню. Здесь всё было на своих местах — как в тетради с аккуратным почерком. Белая скатерть, сахарница с гранёным стеклом, на подоконнике круглая банка с маринованными огурцами, которые Ольга Николаевна считала «вкусом детства». Вкус детства был у каждой семьи разный; у их семьи — солоноватый, упругий.
— Артём? — спросила мать, наливая чай. — Что натворил?
Ирина рассказала. Снова — без страховочных сетей. Слова в этой кухне звучали по-другому: тяжелея по ходу предложения. Здесь нельзя было прятаться в метафоры — каждая сразу становилась «глупостью».
— И что ты хочешь теперь? — спросила Ольга Николаевна, поджимая губы. Она всегда задавала правильные вопросы, как врач, который не собирается лечить то, что «само пройдёт».
— Я не вернусь, — сказала Ирина. — Я не смогу. И… я поищу Андрея.
Мать подняла бровь — насмешливую, строгую, чуть с жалостью.
— Ты сошла с ума? Тебе сколько лет? «Поищу Андрея»… Двадцать лет ты живёшь с человеком, который тебя содержал. Квартира, стабильность. Марина выросла. Тебе бы подумать о покое, о давлении своём, о коленях. А ты — за приключениями.
Ирина посмотрела на пар, поднимающийся из кружки. Пар расплывался и исчезал, оставляя кружку той же. Она тихо поставила чашку.
— Я всю жизнь думала о покое, мам. И так устала, что ни один покой уже не кажется мне отдыхом. С Артёмом… было правильно. И привычно. Но во мне нет ни малейшей любви к нему. Только благодарность. И привычка не шуметь. Я больше не хочу быть благодарной — это тяжёлая форма рабства.
— Глупости, — сказала Ольга Николаевна, но голос её стал чуть мягче — в этой мягкости было не понимание, а опыт человека, который однажды тоже хотел «иначе» и выбрал «как положено».
Они посидели молча. Часы тикали — у матери всегда тикали громко, будто отмеряли не время, а послушание. Ирина поднялась, поцеловала мать в щёку.
— Я позвоню, — сказала она. — И не волнуйся, я не пропаду.
— Люди не пропадают, — отрезала та. — Они просто делают глупости.
Ирина улыбнулась и ушла.
Она шла без цели — просто туда, где в осенней кроне собирался свет. На лавочке у пруда кто-то оставил газету и яблоко. Листья прилипали к обуви, как письма, на которые не ответили. Ирина села, положила ладони на колени. В голове, как дыхание, зашевелилось имя, к которому она много лет не прикасалась: Андрей. Андрей Крылов. В нём было всё, что она когда-то называла словом «молодость»: широкие плечи и смех, от которого хотелось жить, тёплый взгляд, в котором она читала себя лучше, чем в зеркале. Тогда жизнь и правда хотела быть простой — но оказалась сложной, и они разошлись, каждый в свою правильность.
Она вспомнила старые письма — те, что хранила в коробке с нитками: синие чернила, классический почерк, фразы, в которых было больше воздуха, чем хотелось бы в тесной квартире. «Я жду тебя. Мы всё переживём. Не теряй меня». Она потеряла. И себя — вместе с ним.
— Я должна его найти, — сказала она вслух, как проверяют слух: «Слышишь ли ты меня, мир?» Никто не ответил, и это было правильно. Решения, принятые в одиночку, тонко звенят: им не нужны аплодисменты.
Ветер пробежал по воде, и в лужах заколыхались маленькие кружки. Ирина встала.
Тот миг, когда она повернулась спиной к дому, в котором прожила два десятка лет, был странно лёгким. В этом лёгком движении было больше силы, чем в любой ссоре, в любом объяснении, в любом забытом «почему». Она шла к дочери — чтобы закончить платье. Она шла к матери — чтобы оставить у неё ключи на всякий случай. Она шла к себе — чтобы, наконец, стать собой.
И дверь за её спиной — дверь, которую она закрыла, не хлопнув, — осталась дверью чужой квартиры.