«Мама, я хочу уйти от тебя навсегда. К папе.» — так сказал мой шестилетний ребенок, надевая ботинки и решительно, но криво натягивая шапку. Он собрал все свои игрушки, учебники и одежду. Он навсегда попрощался с кошками, строго наказав им вести себя хорошо и не баловаться, после чего стало понятно — сын не шутит.
Я развелась с его отцом больше трех лет назад. В нашем мире взрослых это срок, за который все «было, да быльем поросло». Тот самый период полураспада отношений с обидами, поиском виноватых, взаимными обвинениями и ледяным презрением, сменяющимся попеременно то чувством вины, то желанием вычеркнуть несколько лет своей жизни из памяти, для меня давно прошел. Я деловито сожгла мосты, развеяла пепел и принялась жить новую жизнь.
Ребенок, которому в разгар этих событий было чуть больше трех, будто бы философски отнесся к происходящему. Легко подружился с отчимом, продолжал общаться с отцом, принял тот факт, что жизнь изменилась примерно так, как если бы мы переехали в другую вселенную. И даже выдал удивительный скачок развития, начав говорить предложениями, болтать без умолку, хотя до этого показывал явное отставание в речевых навыках.
И вот — нате. Ребенок включил дядю Федора и решил уйти из семьи, где тревожные мама и отчим изо всех сил опекали, развивали и любили. Читали Петрановскую и Гиппенрейтер, спорили вечерами, старательно внедряли прочитанное в жизнь.
Что-то сломать, вымазаться чернилами с ног до головы, подраться с одноклассником — с кем не бывает. Но спокойно и обдуманно собрать вещи, чтобы навсегда уйти к папе — это было что-то для меня непостижимое.
Настолько непостижимое, что я позвонила его отцу и сказала, что сын хочет переехать к нему навсегда. Забирай, мол, через полчаса вместе с игрушками, школьной формой и приставкой. Надо отдать папе должное, он немедленно откликнулся на мой призыв.
Так я прожила свою первую в жизни неделю без ребенка.
Мамы, которым удавалось провернуть подобное в менее драматичном контексте, рассказывали, будто такая «бездетная неделя» сравнима с месяцем в реабилитационной швейцарской клинике. Утраченные нервные клетки восстанавливаются, морщины экстренно разглаживаются, настроение граничит между беспредельным счастьем и бесконечной эйфорией.
Я же, понятное дело, рыдала. Прошло пять дней, ребенок позвонил и деловито поинтересовался, может ли пожить у папы еще немного. Я сказала «сколько угодно.»
А потом перезвонила и сказала, чтобы он собирался и ехал домой. Потому что я так больше не могу.
Папа поступил мудро и не стал выяснять, в какой момент концепция поменялась настолько, что ребенка снова надо паковать и везти к маме. А просто привез мне его, ревущего и очевидно переживающего неизвестную мне внутреннюю драму.
Что, черт возьми, случилось, думала я, глядя на своего сына. Включила его любимый мульт Миядзаки, открыла его любимые чипсы. Он взял немного, погрыз и продолжил рыдать. И рыдал до тех пор, пока не уснул. Во сне продолжал всхлипывать.
Он не любит меня, думала я той бессонной ночью. Он не любит меня, потому что он психопат. Надо записаться к психологу. Нет, к психиатру. Пусть специалист подтвердит мои догадки. Этот ребенок ничего не чувствует. Ничего не понимает. Ему даже не хватает хитрости изобразить любовь и послушание.
На следующий день ребенок отказался есть. Смотрел исподлобья.
Я сдалась. Села на корточки, внимательно посмотрела в глаза. «Скажи мне, как тебе помочь?»
Молчание. Глупо было надеяться, что тебе дадут подсказки, милая. Тебе 33 года, а ему всего 6. Разбирайся сама.
«Я хочу, чтобы вы с папой были вместе.»
Это невозможно, говорю я ему. Мы больше не любим друг друга, но мы друзья. И очень любим тебя.
Не понимает.
«Если не вместе, значит кто-то виноват. Я?»
Нет, ты не виноват, говорю я сыну. Я тебя люблю, папа тебя любит. Но мы с папой не можем быть вместе, мы совсем разные. Так бывает иногда. Но даже когда мы с папой порознь, мы все равно тебя очень любим.
Залез ко мне на колени, прижался. Вздохнул облегченно.
Иногда бывает так, что дети ставят взрослому неразрешимую с виду задачу. И взрослые начинают в панике метаться между психологами и Интернетом, книгами и журналами в поисках решения. Манипулирует? Ищет каких-то выгод? Проверяет взрослого на прочность? Проживает Эдипов комплекс?
Куда бежать, к кому податься? Взрослый в этот момент сам становится немного ребенком. Растерянным и напуганным. Потому что хочется универсальный рецепт, чтоб восстановить все как было, а его нет. Не может быть такого рецепта. В этом суть любого психологического кризиса — ищи причины, ищи пути. Сама.
Мы готовы спрашивать весь белый свет в поисках ответа на эту сложную задачу.
Но иногда надо просто поговорить с ребенком. Не всегда получается с первого раза, и ты чувствуешь, будто идешь со слабым фонарем по темному лесу его страхов и обид, что смешиваются с собственными страхами и надеждами, и почти наощупь ищешь нужные вопросы и находишь верные слова. И лес постепенно светлеет. Наступает рассвет, и снова твой нежный малыш сидит у тебя на руках и спрашивает, спрашивает без конца.
Почему умерла прабабушка? Папа когда-нибудь женится? У меня будет братик? Купишь мне щенка? Покажешь, как поет синица?
А надо было — просто поговорить. Не начинать с высшей математики, не искать ответа в книгах по психологии. Просто говорить, и слушать, и слышать своего ребенка — это очень важно.
Вот такой урок преподал мне маленький мальчик, который с опозданием пережил драму развода родителей.