Ключ упёрся в скважину, будто металлический зверёк, вцепившийся в щель. Марина дёрнула раз, другой — на третьем рывке замок нехотя щёлкнул. В прихожей висел непривычный, чужой запах: чёрный кофе, едва уловимый след дорогих духов и свежесть после распахнутых настежь окон, как будто здесь только что провели уборку… после бурного разговора.
— Мам? Пап? — позвала Марина, сбрасывая на коврик лакированные туфли.
Ответа не было. Только в стене глухо тикали часы.
Из кухни донёсся негромкий звон фарфора о фарфор. Марина, стараясь идти бесшумно, шагнула по коридору — и застыла в дверях. За столом сидела Вера Николаевна: спина прямая, как линейка, подбородок приподнят, тонкая жилка в виске — синяя, упрямая. Перед ней стояла одна-единственная чашка с потёком на блюдце; рядом — пепельница с недокуренной сигаретой и алым отпечатком.
— Где мои родители? — спросила Марина, не садясь.
Свекровь подняла взгляд так, будто только сейчас сообразила, что в комнате кто-то есть. Сухие, точные глаза, ни грамма удивления.
— Уехали, — произнесла она, аккуратно отставляя чашку.
— Куда?
— Не интересовалась.
Слово «не интересовалась» прозвучало как «не сочла нужным». Марина скользнула взглядом по комнате. Подушки на диване скомканы; на подлокотнике тонкая нитка — похожа на мамину, от её любимого серого свитера. На столе — одна чашка. Второй не было и следа.
— Вы их выгнали, — констатировала Марина.
— Я подсказала, что не стоит задерживаться, — почти ласково произнесла Вера Николаевна.
В спальне хлопнула дверь. Артём. Он умел ходить по дому так, будто растворялся в воздухе, — привычка человека, который всю жизнь старается не мешать двум женщинам.
Марина глянула на экран телефона. Материнское сообщение трёхчасовой давности: «Добрались, всё хорошо». Сердечко в конце — маленькое, стеснительное.
— Они приехали на два дня, — сказала Марина, и голос предательски дрогнул. — Всего на два.
Вера Николаевна вытерла пальцем каплю кофе на блюдце — движение медленное, как в учебнике по каллиграфии.
— Здесь хозяйка я, — произнесла она и отвела взгляд к окну.
Фраза ударила сильнее крика. В груди стало пусто, как в комнате после того, как из неё вынесли мебель. Марина вдруг ясно увидела: она стоит не на паркете, а на тонком, звонком льду. И под ним чёрная вода.
— Вы хотя бы спросили, куда они отправились? — тихо спросила она.
— Зачем? — изогнутая вежливая улыбка. — Взрослые люди.
С улицы прошуршали шины автобуса — в памяти Марина уже видела, как отец держит маму под локоть, а она делает вид, что не мерзнет. Марина резко развернулась и вышла в коридор, оставив кухонную дверь распахнутой. Хлопнул сквозняк.
Телефон дрогнул. Новое сообщение: «Не волнуйся, у нас всё хорошо».
Но эти слова звучали как: «Не оглядывайся».
В спальне тянуло из окна, штора лениво дышала, как грудная клетка. Артём лежал поперёк кровати, уставившись в потолок, на котором ночник вырезал бледное пятно.
— Ты хоть что-нибудь скажешь? — Марина сорвалась первой.
Он прикрыл глаза ладонью.
— Что я должен сказать?
— Хоть объясни, почему позволил ей так поступить! — голос стал выше обычного, как у человека, поднимающегося на вершину, где мало воздуха.
Артём привстал, опуская ноги на ковёр, и устало провёл пальцами по лицу.
— Ты знаешь, какая она, — сказал он, и в этих четырёх словах было и детство, и бессилие, и привычка не спорить.
— Знаю, — Марина положила телефон на тумбочку, отстукивая ногтем ребро корпуса. — Знаю, что она ненавидит моих с того самого дня, как увидела нас вместе. Помнишь свадьбу? «Борщ уберите, это деревенщина». А отец тогда шепнул: «Ничего, доченька, нам и пельмени по душе». — Марина усмехнулась и запнулась, чтобы не расплакаться.
Артём вдохнул, будто собираясь сказать что-то длинное, и вдруг сник.
— Она… боится, что ты выберешь их вместо неё, — пробормотал он, словно признался в воровстве.
Марина фыркнула.
— Ей шестьдесят пять. Детский сад закончился.
Она хотела уйти, но угол зрения зацепился за блеск у комода. На полу — осколки фарфора, синие прожилки, золочёный венчик. Та самая пражская чашка, о которой Вера Николаевна рассказывала, как о трофее.
— Это что? — спросила Марина, хотя ответ уже стоял в горле.
— Мама… роняла. Когда они уходили, — сказал Артём и отвернулся.
В голове Марина уже видела картинку: отец молча застёгивает собранный вчера чемодан, мама трясущимися пальцами завязывает платок, а Вера Николаевна, не глядя, сдвигает локтем чашку — звон, осколки, «ох, как неловко», — чтобы каждая молекула в комнате поняла: вас здесь не ждут.
— Она сделала это нарочно, — произнесла Марина.
— Я… не уверен, — выдохнул Артём.
— Ты никогда не уверен! — отрезала она и рывком взяла с вешалки куртку.
— Куда ты? — Артём схватил её за запястье.
— Найти их.
В прихожей, как будто специально поджидая, стояла Вера Николаевна. Пальцы сложены на груди, кольца блеснули.
— Успокойся, — сказала она ровно. — Их уже нет поблизости.
Марина посмотрела ей прямо в глаза. Сорок секунд тишины. Потом негромко:
— Вы не просто выставили их. Вы проверили, насколько можно вдавить нас в стену.
Губы Веры Николаевны чуть дрогнули.
— Милая, я уже победила, — произнесла она почти ласково.
Марина распахнула дверь и выскочила на лестничную клетку. Где-то внизу прожужжал старый лифт, увозя кого-то с чемоданами.
Телефон дрогнул снова. Сообщение от отца: «Не ищи нас. Мы не хотим быть причиной раздора».
Но это уже был не «раздор». Это — треснувшая чашка, которую не склеить.
Гостиница пахла крахмалом и чужими шампунями. Марина, почти бегом поднявшись на четвёртый этаж, толкнула дверь номера плечом. Пусто. На кровати — аккуратно разровненное покрывало, на столике — ключ-карта и записка разборчивым маминым почерком: «Уедем ранним поездом. Любим. Не переживай».
— Да как же вы… — слова вылетели криком прежде, чем она осознала, что кричит.
Телефон выскользнул из ладони, глухо ударился о ковёр. Экран вспыхнул уведомлением — «Где ты? Вернись домой», от Артёма.
Марина ударила ногой по тумбочке. Боль в пальцах вспыхнула ярко и честно, как спичка. И это странно успокоило.
В углу — пакет с подарками: яркая бумага с самолётиками, шуршащая лента. Марина сорвала скотч, достала деревянного медвежонка — гладко обточенная мордочка, но лапы недоделаны, торчит грубая щепа. Отец всегда возил с собой ножи и наждачку — «руки не должны отдыхать». На дне пакета — конверт. Те самые деньги, которые она вчера сунула маме в сумку, чтобы они «случайно» нашли их уже в поезде.
Зазвонил телефон. Артём.
— Они уехали, — прошептала Марина, прижимая к груди деревянную игрушку. — Как преступники.
— Мама… — начал он.
— Замолчи! — голос сорвался на визг и тут же охрип. — Твоя мама именно этого и добивалась! А ты стоял рядом и делал вид, что это нормально!
На линии повисло молчание — вязкое, как сироп.
— Вернись, пожалуйста, — наконец сказал он. — Поговорим.
Марина сбросила звонок. В зеркале напротив на неё смотрела женщина с ломаной причёской и красными глазами. Она подошла ближе, словно могла разглядеть там другой ответ.
— Когда ты позволила с собой так обращаться? — тихо спросила Марина отражение.
На тумбочке у зеркала она заметила ещё одну заготовку — тонкий кружок липы, на котором отец наметил карандашом контуры зверька. Он не успел. Они уходили в спешке.
Марина сунула медвежонка в карман куртки и, не оборачиваясь, вышла.
Ночной город выглядел, как забытый фильм: редкие такси, закрытые витрины, в подъездах — жёлтые пятна света. Ноги сами принесли её к вокзалу. Внутри было тепло, пахло кофе «на вынос» и мокрой одеждой. Табло щёлкало названиями станций.
Она включила телефон, когда пальцы отогрелись. Номер незнакомый.
— Алло? — голос сорвался.
— Мариш… — мама. Дышит часто, как после быстрой ходьбы. — Ты где? Всё ли в порядке?
— Где вы? Почему уехали? Я была в гостинице — там пусто.
— Мы… не уехали, — вмешалась мама, и Марина услышала, как она прикрывает трубку ладонью: «Коля, говори ты». — Мы перебрались в хостел у метро. Отец сказал, что рано уезжать, пока мы не убедимся, что с тобой всё хорошо.
Слова резанули неожиданной нежностью. Марина села на холодную скамью. Слёзы сами потекли — горячие, упрямые.
Телефон у мамы перехватили.
— Слушай, — отец сказал низко, как на кухне, когда надо было поговорить о серьёзном. — Мы утром едем. Не ищи нас.
— Пап… нет, пожалуйста…
— Ты уже давно не наша девочка, — сказал он мягко, и от этого было больнее. — Ты — пленница их страхов. Пока ты там, ты не свободна. А мы — не будем камнем на твоей шее.
Гудки. Марина поднялась резко, как будто от этого зависела их судьба.
Телефон снова завибрировал. Артём.
— Они не уехали, — сказала Марина, не дав ему начать. — В хостеле. Но завтра — да. Потому что не хотят, чтобы я выбирала.
В трубке шорох, словно кто-то переминается с ноги на ногу. Потом другой голос — чужой и знакомый одновременно.
— Хватит сцен, — прохрипела Вера Николаевна. — Они сами так решили.
Марина закрыла глаза. Груз слов перестал давить — как будто наконец стало понятно, в какую сторону идти.
— Согласна, — сказала она. — Теперь моя очередь выбирать.
Она выключила телефон. Время на табло щёлкнуло на 04:17. До первой электрички — сорок с лишним минут. Деревянный медвежонок в кармане царапал ладонь, возвращая её в тело.
Хостел оказался старым пятиэтажным домом — облупившаяся краска, звонкие ступени, на стене объявление «Тихие часы — с 22:00». Дверь нужной комнаты была приоткрыта. Марина постучала и вошла.
Комната — две узкие кровати, клетчатые пледы, столик с электрочайником. Чемоданы у двери уже стояли как солдаты в строю. Мама складывала в пакет яблоки, отцу явно было нечем заняться — он ковырялся в оправе очков маленькой отверткой.
— Маришка, — мама подскочила и обняла её так крепко, что у Марининой куртки хрустнула молния.
— Ты не должна была приезжать, — сказал отец, не поднимая на неё глаза, как будто боялся.
— Я не могла иначе, — ответила Марина, и это была чистая правда.
— Мы билеты взяли, — мама кивнула на белые бумажки на столе.
— Я знаю, — Марина села, вдруг почувствовав, как спина ноет от ночных походов.
Тишина повисла — густая, но не злая. С улицы донёсся сигнал мусоровоза.
— Почему вы не сказали мне сразу? — наконец спросила она. — Почему просто молча ушли?
Отец аккуратно закрутил винтик и только потом поднял взгляд.
— А что бы ты сделала? — спокойно спросил он. — Накричала бы на мужа. На его мать. Потом мы всё равно уехали бы. А ты осталась бы одна — с чувством, что это из-за нас.
— Это несправедливо, — прошептала Марина. — Несправедливо по отношению к вам.
— Жизнь редко справедлива, — усмехнулся он, и в этой усмешке не было горечи — только опыт.
— А если я уеду с вами? — спросила Марина внезапно, как прыгают в воду, даже не проверив глубину.
Они переглянулись. Мама покачала головой, отец вздохнул:
— Это было бы бегство. Ты должна остаться и решить, как жить. Не для нас. Не для них. Для себя.
Марина опустила взгляд. На столике — открытка с корабликом, которую мама, вероятно, купила в киоске. «Попутного ветра» — написано угловатыми буквами. «А я всё время против ветра», — подумала Марина и вдруг улыбнулась.
— Пап, — она достала из кармана медвежонка. — Ты не закончил.
Отец взял фигурку, повертел в пальцах, улыбнулся краешком губ.
— Твоя очередь, — сказал он. — У тебя рука твёрже моей.
Мама обняла Марину ещё раз — коротко, по-деловому, как будто поправила воротничок.
— Будь счастлива, — прошептала она. — Мы этого хотим больше всего.
В квартире было непривычно тихо — тишина стала не фоном, а участником разговора. На кухне за столом сидел Артём. Пальцы барабанили по столешнице какой-то тревожный марш. У окна стояла Вера Николаевна. По её спине можно было изучать анатомию напряжения.
Марина положила ключи на тумбу, и щелчок прозвенел как выстрел стартового пистолета.
— Вы хотели говорить, — сказала она.
Артём поднял глаза. Они были красными, странно молодыми.
— Я виноват, — сказал он хрипло. — Я должен был остановить её. Должен был сказать «нет». Я… привык подчиняться.
— Перестань оправдываться, — бросила Вера Николаевна. — Ты никому ничего…
— Мама, замолчи, — впервые за их совместную жизнь Артём поднял голос. Он прозвучал так, что стекло в окне едва слышно дрогнуло. — Или я ухожу вместе с Мариной. Сейчас. И навсегда.
Свекровь моргнула, как человек, на которого неожиданно плеснули холодной водой. Пальцы, сжимающие подоконник, побелели.
Марина села напротив Артёма.
— Мои родители уезжают через сорок минут, — сказала она ровно. — Но я не поеду. Это их выбор, и я его уважаю. У меня другой вопрос, Вера Николаевна: зачем? Зачем вы сделали больно людям, которые ничего вам не сделали?
Свекровь опустилась на стул, будто у неё внезапно отнялись ноги. Тонкая жилка на виске заиграла чаще.
— Они… — начала она и мучительно сглотнула. — Они пришли в твой дом — счастливые. Твой отец нёс пирог. Твоя мать смеялась так, что у меня под ложечкой… — она замолчала, подбирая слово. — Я вдруг увидела, что у тебя есть то, чего не было у меня. Когда я вышла замуж, меня выгнали в день свадьбы. Сказали: «Не достойна». И я подумала, что не позволю, чтобы со мной сделали это снова. И сделала больно первой.
Никто не шелохнулся. На соседней улице ударили колокола — воскресная служба.
— Мы ещё успеем, — тихо сказал Артём, посмотрев на часы. — Поезд.
Марина поднялась. Посмотрела на свекровь — и впервые не увидела в ней железной женщины. Только уставшего человека с незажившей раной.
— Поехали, — сказала Марина. — Но говорить будете вы.
— Если они… если захотят слушать, — кивнула Вера Николаевна.
До вокзала летели, как в немом кино: светофоры, белые полосы пешеходных, мокрые лужи. Такси пахло вишнёвой «ёлочкой». Вера Николаевна сидела на заднем сиденье, держась за ручку так, будто это тормоз.
На перрон они выбежали за пять минут до отправления. Проводник уже проверял билеты. Люди спешили, пыхтели, обнимались. В этом хаосе Марина сразу заметила своих: мама поправляла папин шарф, папа о чём-то спорил с жёлтым чемоданом, который отказывался катиться по щелям.
— Пап! Мам! — Марина подлетела, чувствуя, как сердце бьётся в горле.
Они обернулись. Отец мгновенно собрался, взгляд стал твёрдым. Увидел Веру Николаевну — напрягся. Марина схватила его за руку.
— Она хочет сказать, — произнесла Марина.
Вера Николаевна шагнула вперёд. Потянулась, словно через высокий порог.
— Простите меня, — сказала она и закашлялась, будто слово споткнулось в горле. — Я… была жестокой. Я испугалась и решила, что право на дом даёт мне право на… — она поискала слово, — унижение. Я не имела права. Если вы… если вы останетесь — я рада. Если уедете — пойму.
Мама расплакалась сразу, по-настоящему, как когда режут лук. Отец смотрел долго и очень внимательно, как на нечёткий чертёж, стараясь понять, о чём речь. Потом неожиданно кивнул.
— Ну вот, — сказал он. — А мы билеты взяли. — И усмехнулся, по-домашнему.
— Сдадите, — буркнула Вера Николаевна. Голос у неё дрогнул, как струна. — Если… если захотите.
Проводник уже махал флажком.
Марина обняла родителей.
— Останьтесь, пожалуйста, — сказала она. — Мы всё перестроим. Но — по правилам, которые никого не унижают.
Отец перевёл взгляд на Артёма, на Веру Николаевну, обратно на дочь. Вздохнул.
— При одном условии, — сказал он. — Ты дорежешь медвежонка. У меня лапы… — он показал кривые пальцы, — дрожат.
Марина засмеялась сквозь слёзы. Смех вышел светлый, круглый, как бублик.
Поезд протянул низкий гудок. Но чемоданы уже разворачивали обратно, билеты — к кассе возврата.
В тот же вечер они сидели на кухне втроём — Марина, Артём и Вера Николаевна. Родители разложили гостинцы в гостиной и ушли к Валентине пить чай и «пережидать эмоции». На столе лежал пустой блокнот и старый семейный карандаш.
— Давайте договоримся, — сказала Марина и написала на чистом листе «Наши правила». — Первое: это квартира — наш с Артёмом дом. Гостей решаем мы. Второе: никто не повышает голос. Третье: разбитая посуда не используется как аргумент. Четвёртое: если кто-то чувствует ревность — он говорит об этом словами, а не действиями.
— Пятое, — тихо добавил Артём, впервые глядя на мать прямо. — Если мама чувствует, что её место под угрозой, мы напоминаем: её место — рядом, а не вместо.
Вера Николаевна держала руки на коленях, как школьница. Потом протянула ладонь к листу.
— Шестое: если я нарушу, — она вздохнула, — я ухожу к себе на неделю и не вмешиваюсь.
Марина кивнула, провела черту и поставила дату. Потом достала из кармана медвежонка и нож.
— Ну что, — сказала она, — лапы.
Артём сел рядом, подвинул к ней деревянную дощечку.
— Я буду рядом, — сказал он негромко. — На этот раз — точно.
Вера Николаевна встала, налила всем по чаю — просто, без церемоний. Поставила перед Мариной блюдце с печеньем и вдруг тихо добавила:
— Спасибо, что оставили меня в этом круге.
Марина провела ножом по дереву — осторожно, медленно. Щепа посыпалась на стол тонким дождём. Медвежонок становился ровнее, крепче. Лапы приобретали форму.
Вечер в кухне стал тёплым и понятным. За стеной разговаривали родители и Валентина, где-то капала вода из плохо закрученного крана, часы по-прежнему откусывали секунды. Но теперь они считали не время до разлуки, а время до новой, договорённой жизни.
Марина подточила последнюю кромку и положила нож. Медвежонок смотрел на неё деревянными глазками — чуть удивлёнными, как у новорождённого.
— Готово, — сказала она. — Теперь он не расколется. И мы — тоже.
Вера Николаевна кивнула. Артём сжал Маринину ладонь.
— Поехали дальше, — произнёс он. — Вместе.