Я десять лет ухаживала за матерью мужа. После её смерти он привёл домой другую и сказал:
«Спасибо, твоя забота больше не нужна».
Десять лет.
Три тысячи шестьсот пятьдесят два дня, прожитых не по календарю, а по звукам и запахам.
Запах лекарств. Скрип кровати. Ровный, режущий слух звон маленького медного колокольчика.
Меня звали Кира, мужа — Артём, а его мать — Валентина Семёновна.
Когда случился первый инсульт, наш брак только начинал крепнуть. Мы были молоды, мечтали о большем жилье, о поездках, о детях.
А потом один звонок из больницы сжал наш мир до размеров одной комнаты, где лежала беспомощная, едва говорящая женщина.
Артём тогда не находил себе места.
— Кира, я не могу её бросить. Она ведь одна меня вырастила, — повторял он, хрипло, почти плача.
Я видела его боль, видела, как дрожат его руки, и сказала то, что он ждал услышать:
— Не переживай. Мы справимся. Я обо всём позабочусь.
Он обнял меня с такой силой, будто боялся отпустить.
— Ты — мой ангел, — прошептал он.
Я поверила. Я чувствовала себя героиней — женщиной, которая совершает подвиг ради любви.
Я не знала, что этот подвиг превратится в десятилетнюю тюрьму без решёток.
Первые годы были адом.
Валентина Семёновна после болезни стала другим человеком — раздражительной, упрямой, капризной. Она не могла говорить чётко, не могла ходить, но умела прекрасно выражать недовольство.
Колокольчик, который Артём поставил ей на тумбочку, стал её голосом.
Дзинь — переверни меня.
Дзинь — подай воды, но не холодной и не тёплой, «а нормальной».
Дзинь — окно открой.
Дзинь — закрой, сквозняк!
Я привыкла откликаться на этот звук, как солдат на команду.
Мои руки, когда-то пахнувшие кремом, теперь пахли антисептиком и камфорой.
Я выучила всё: как массировать, чтобы не было пролежней, как делать укол, как кормить, не обожгшись и не пролив.
Моя жизнь превратилась в расписание:
7:00 — процедуры.
8:00 — завтрак для Валентины.
8:30 — завтрак для Артёма.
9:00 — холодный кофе на бегу.
Потом уборка, стирка, подгузники, лекарства, снова процедуры.
Артём сначала благодарил.
— Кира, ты — наше спасение. Никто бы так не смог, — говорил он, целуя меня в щёку.
Эти слова были моей наградой. Маленькой дозой тепла, которой хватало, чтобы продолжать.
Но со временем благодарность стала дежурной, редкой, а потом — просто исчезла.
Он стал меньше бывать дома. Говорил, что устаёт на работе, что ему нужно отдохнуть.
Я понимала: теперь он живёт в другом ритме, а я застряла в рутине ухода.
Подруги перестали звонить. Я и сама избегала разговоров — что им рассказывать? Про мази и уколы?
Только Лиза, моя близкая подруга, не сдавалась:
— Кира, ну хоть на час выберись, посидим где-нибудь рядом. Артём ведь вечером дома, присмотрит.
Однажды я всё-таки решилась. Надела джинсы, подкрасила глаза — впервые за годы.
Артём вошёл в прихожую и застыл.
— Ты куда?
— С Лизой встречусь, всего на час.
— А с мамой кто останется? Я хочу просто полежать, а не слушать её звон. Ты же знаешь, она меня не слушает.
Я сняла куртку. Стерла тушь. Поставила чайник.
В тот вечер я поняла: моя клетка заперта не замком, а чувством долга.
Прошли годы. Артём стал чужим. Всё чаще «совещания», «командировки». Я чувствовала запах чужих духов на его одежде, но молчала.
Боялась. Боялась узнать правду, которая разрушит всё, ради чего я жила.
Иногда Валентина Семёновна в редкие светлые моменты тянулась ко мне рукой, шептала искажённо:
— Про-сти…
И я прощала. Всех. Её. Себя. Его.
На десятый год она угасала. Колокольчик на тумбочке покрыла пыль.
Когда я утром вошла к ней, тишина в комнате была такой плотной, что я сразу поняла — всё.
Первым было не горе. Было облегчение. Тихое, как вдох.
Свобода.
Я думала: теперь всё изменится. Мы с Артёмом снова будем вместе.
Я вымыла дом, открыла окна настежь, вывезла больничные вещи.
Квартира стала живой, светлой. Я даже купила новые подушки и ароматические свечи.
Вечером я накрыла стол, приготовила его любимое блюдо. Хотела поговорить. Начать заново.
Он вошёл поздно.
Не один.
С ним стояла молодая, яркая девушка — Марина, в короткой куртке, с жвачкой во рту.
— Кира, это Марина, — сказал он буднично, как будто представлял коллегу.
Она оглядела меня с ног до головы и усмехнулась:
— А ты говорил, тут всё запущено. Нормально вроде.
Артём прошёл на кухню, увидел свечи и накрытый стол.
— Кира, ты что? Праздник устроила? У меня траур, мама только умерла.
— Я… просто хотела, чтобы мы… — начала я, но он оборвал.
— Нам надо поговорить.
Он произнёс это спокойно, официально, будто читал заранее выученный текст.
— Я тебе благодарен. Правда. За всё. Ты сделала невозможное. Но я больше не могу жить так. Мне хочется просто жить, радоваться. Мамы нет. Спасибо… твоя помощь больше не нужна.
Я стояла, не чувствуя ног.
Эта фраза сожгла всё. Десять лет моей жизни превратились в пепел.
Он продолжил, будто оправдываясь:
— Мы с Мариной давно вместе. Два года. Я не хотел тебя травмировать. Теперь… всё по-другому.
Пока я меняла его матери подгузники, он строил другую жизнь.
— Можешь пожить здесь пару недель, пока не найдёшь квартиру. Если что, помогу деньгами, — добавил он, словно расплачиваясь за услуги сиделки.
Я не ответила. Просто пошла собирать вещи.
Положила в сумку свитер, документы, старый диплом — напоминание о себе прежней.
Он вошёл в спальню:
— Кира, ты куда? Я же сказал — не спеши…
Я посмотрела ему в глаза и тихо сказала:
— Твоя помощь больше не нужна.
И впервые за десять лет в моём голосе не было ни мольбы, ни страха.
Я вышла.
Девушка в гостиной подняла взгляд от телефона, но я даже не посмотрела в её сторону.
На лестничной площадке Артём попытался схватить меня за руку:
— Кира, подожди. Куда ты ночью? Не глупи.
Я медленно освободилась из его хватки.
— Десять лет я никуда не выходила. Спасибо, что наконец открыл дверь.
Я нажала кнопку лифта.
Когда двери закрылись, телефон завибрировал — звонила Лиза.
Я сбросила. Но потом всё же перезвонила.
— Лиз, можно я у тебя переночую?
— Конечно, Кира! Что случилось?
— Ничего… Просто моя помощь больше не нужна.
И я рассмеялась. Сквозь слёзы, сквозь боль — но смеялась.
Потому что впервые за десять лет я шла вперёд.