- Маринка у нас, чего уж скрывать, невзрачная. В кого она такой уродилась, и сама не понимаю, — жаловалась соседке Ольга, дождавшись, когда дочь отошла подальше.
Соседка Клава немало удивилась и чуть не выпалила: «Так в тебя же! Одно лицо!», но успела прикусить язык, только глаза вытаращила. Между тем Ольга, работая мощной челюстью с крупными, как у кобылы, зубами, продолжала бубнить. Лицо её худое, но всегда одинаково неприятное: при разговоре верхняя губа приподнималась, обнажая зубы, и казалось, будто она учуяла тухлятину.
— Вот Верка у меня — ну красавица! Всего тринадцать лет, а пацаны так и жужжат рядом. Сладость, а не девка. Анька, мелкая моя, тоже ладненькая, вырастет красавицей, я уже вижу. А Маринка… — Ольга махнула рукой, словно это уже решено, — трудно ей по жизни придётся, попробуй жениха отыщи с такой рожей.
— Ну что ты так, Оль, про дочь-то, — возразила неприятно поражённая Клава, — какая бы ни была, а твоя, для матери любое дитё красивое.
— Легко тебе болтать, когда у самой и дочка, и сын как игрушечные. А у меня вот… Ну что ж! В семье не без урода, — заржала Ольга над собственной шуткой. — Позорная у меня Маринка, я и не скрываю. Ну родилась уж, вырастим, куда денешься.
Подруги часто так перемалывали языками, стоя по обе стороны сетчатого забора. Дома Клава пересказала всё мужу Семёну. Их семьи знали друг друга давно, ещё с юности самих мужчин. У Ольги это был уже третий супруг, и только младшенькая Аня была ему родной по крови.
— Ты хочешь сказать, она прямо так и заявила — «невзрачная»? — приподнял брови Семён, удивившись такой прямоте соседки. — Да Маринка же копия Ольки! Как вообще можно такое о ребёнке сказать?
— Ну это же Олька, Господи! У неё язык без костей, что в голову придёт — то и брякнет! — тараторила Клава, наблюдая, как муж рубит поленья. — А с Маринкой они и вправду как две капли воды. Меня так и тянуло ей сказать: «Сама-то ты кто, чтобы дочку осуждать?» — но я сдержалась. Вон у неё старшая Вера — вся в первого мужа, младшая — в третьего, Трофимовы гены… А Маринка — копия матери. Если сама похожа на мартышку, то чего ждала от детей? Хорошо ещё, что только одна унаследовала лошадиную морду… Хотя Марина, по сути, обычная девочка. Не красавица, но куда приятнее матери — хотя бы добрая и мягкая.
— И зачем ты вообще с этой ведьмой разговоры ведёшь? — недовольно буркнул Семён, расколов очередное полено. — Она ведь недавно тебя грязью поливала, а теперь болтаете, как подружки. То ругань, то «дружба» — прямо детский сад.
— Да какая дружба! — фыркнула Клава, хитро усмехнувшись. — Просто иногда интересно её слушать. Она же все сплетни по округе собирает — как жёлтая газета.
— Тьфу, бабы! — презрительно бросил Семён и раздражённо махнул рукой. — Доживёшься, опять за волосы хвататься начнёте. Мне не жалуйся потом. Всё, иди, не мешай.
Три дочери Ольги жили меж собой, словно стайка молодых хищниц: постоянно ругались, цапались и дрались, но при этом оставались неразлучными под присмотром своей вспыльчивой матери. Старшая, Вера, была маминой любимицей — не только за привлекательность, но и за скверный нрав, доставшийся ей по наследству. Девчонка имела стройную фигуру, хитрую лисью мордочку и невероятно острый язык — могла так язвительно ответить, что и взрослый мужик терялся. Как-то раз она дерзко огрызнулась соседу Семёну — в этом она была точная копия матери. И Семён тогда впервые сказал, обращаясь к ребёнку (Вере было всего двенадцать лет):
— Ну ты и змея!
Вере это прозвище пришлось по душе — она прищурила хищные глазки, и в них сверкнули искры, как у кошки.
Несмотря на своё особое положение в семье, Вера вкалывала по дому как заправская рабыня: готовила, убирала, копала огород и следила за младшими, пока мать с отчимом колесили по деревням, барыжа нелегальным бензином.
Интерес к парням у Веры появился рано. Уже в тринадцать она жила взрослой жизнью, и мать, хоть и понимала всё, предпочитала закрывать глаза.
— Слушай, Оль, это не моё дело, — смущённо округляла глаза Клава, заглядывая через сетку забора, — но пока вас нет, к вашей Вере всё время взрослые парни бегают. Вот Яковлев, к примеру, ему уже восемнадцать! И не один он…
Ольга с жадностью жевала жвачку, двигая челюстью — вся костлявая, жилистая, с выдающейся вперёд челюстью, как у рабочей кобылы.
— Какие там мужики? — равнодушно пробормотала она. — Деревенские пацаны, что ли? Погулять звали.
«Ага, два часа гуляли за закрытой дверью!» — мысленно возмущалась Клава, но вслух сказала другое:
— Да какие же это пацаны?! Взрослые мужики!
— Ой, брось, — отмахнулась Ольга и выплюнула жвачку в ладонь. — Ты не слышала, когда воду дадут? Нам бы огород полить.
…
Марина, средняя дочь, была хрупкой, болезненной девочкой. Тощие руки, выпирающие кости, тонкая кожа, сутулая спина, печальный взгляд… Но стоило ей робко улыбнуться или заговорить тихим, мягким голосом — и сразу становилось ясно: это доброе создание, которое не способно на зло.
— Марин, дай я тебе крем дам, руки смажешь, — предлагала подруга, разглядывая её шелушащиеся ладони.
— Да ладно, — отмахивалась Марина, натягивая рукава. — Всё равно не поможет.
Её кожа была покрыта странными узорами — словно чешуя. Врачи разводили руками, но друзья не сторонились, лишь подшучивали.
Мать же её терпеть не могла.
— Ну что ты как узник лагеря? — орала Ольга, глядя, как дочь неуклюже помогает по хозяйству. — Ешь-пьёшь, а всё впустую! Глянь на Верку — огонь-девка, а ты… одно позорище!
Марина молчала, опускала глаза. Даже когда мать шипела ей вслед «уродка» или «недоделанная», Марина верила — значит, так и есть.
Аня, младшая, была от третьего мужа Ольги и с первых дней отличалась от всех. Смуглая, кучерявая, живая, она казалась куколкой. Смышлёная и добрая, в четыре года она уже умела разнимать ссоры и тянуть мать за подол:
— Мамочка, ну хватит! Пойдём домой, пожалуйста!
Но хуже всего было, когда гнев Ольги обрушивался на Марину.
— Ты что, руки из зада имеешь?! — вопила мать и замахивалась ремнём.
Марина съёжилась, но не убегала. Тогда между ними бросалась Аня:
— Не бей Марину! — кричала она, вцепившись в мать. — Беги, я её держу!
…
И вот так шла жизнь. Вера рано стала взрослой, Марина — терпеливой и тихой, Аня — умной и яркой.
В пятнадцать у Веры начал расти живот. Слухи о её похождениях и так ходили, но теперь стало очевидно. В школе она падала в обмороки в автобусе, и подростки впервые пожалели её.
Беременность закончилась резко — мать сама «разобралась». Побои, крики — и ребёнка не стало.
Клава, услышав признание Ольги, остолбенела:
— Да это же убийство!
А Ольга лишь зло ухмыльнулась:
— Кто меня посадит? Она против матери слова не скажет.
…
Через два года Вера всё же родила ребёнка. Но в семью не вернулась — сбежала к деду. К двадцати пяти годам она уже была многодетной матерью-одиночкой с тремя детьми от разных мужчин. К тридцати — потеряла красоту, располнела, стала грубой.
Ольга же родила четвёртого — долгожданного сына. Всем хвасталась:
— Наконец-то наследник в доме!
…
А Марина выросла в тени материнской нелюбви. Но вопреки всему стала стойкой, доброй девушкой. Нашла мужа Сергея, честного и надёжного. Вместе построили дом, родили двоих детей.
Аня окончила школу с золотой медалью, поступила в престижный вуз, вырвалась в столицу. Карьера, поездки, светская жизнь — родной дом остался позади.
Ольга и её муж заболели раком почти одновременно. И единственной, кто не отвернулся, оказалась Марина. Она ухаживала за отчимом, потом за матерью. Хоронила их одна.
Вера лишь раз зашла в больницу, жалуясь на жизнь. Аня прислала денег и венок, но не приехала.
Маленький брат, гордость матери, остался сиротой. Марина оформила опеку и вписала его в свою семью, как родного.
И для него позорная сестра Марина стала настоящей матерью.