Столовые приборы глухо звенели о тарелки — с каким-то жадным раздражением. Кто-то из дальних родственников Михаила уже в третий раз накладывал себе салат, громко рассуждая, как тяжело теперь придётся его матери, Тамаре Васильевне.
Я сидела во главе стола, в кресле Михаила, и почти физически ощущала взгляды — проскальзывающие, оценивающие, словно холодные лезвия.
Для них я не была вдовой. Я была препятствием. Ошибкой, которую ещё можно устранить.
Тамара Васильевна промокнула глаза салфеткой, выдержала паузу и подсела ко мне. Положила руку мне на плечо — будто утешает. Но пальцы её легли, как приговор.
— Наташенька, милая, — голос был мягок, будто маслом по стеклу, — я понимаю, как тебе тяжело. Михаил был всем для меня. Единственным. Моей опорой.
Она замолчала — выжидая. Но я лишь спокойно повернула голову. В памяти всплыл Михаил, когда он, уже почти не вставая, сунул мне в руки папку:
— Они приползут, Наташ. Один за другим. Только не дай им сожрать тебя. Дом — твой. И всё, что в нём.
— Мы его все очень любили, — ответила я без пафоса. Этим я её разочаровала.
Рука исчезла. Глаза её сузились. Начался второй акт.
— Особенно ты, — сказала она с лёгкой усмешкой. — Ты была хорошей женой. Без претензий. Но жизнь продолжается, дорогая. Надо думать вперёд.
Глаза её скользнули по стенам, по антикварному комоду, по картинам. Она мысленно уже начала делить имущество.
— Я понимаю, — кивнула я.
— Вот и хорошо, — оживилась она. — Здесь Михаил вырос. Каждая стена помнит его. Это наш дом. Родовое гнездо.
Будто я — квартирантка. Пять лет брака для неё — ошибка в родословной.
В комнате повисло напряжение. Она наклонилась ближе, и голос её стал жёстче:
— Ты молодая. Встретишь кого-то. Начнёшь заново. А мы… нам надо держаться вместе. В своём доме.
Я смотрела на её сжатые губы, на напряжённую шею, и не чувствовала ничего. Только ясность.
— Поэтому, думаю, будет лучше, если ты… освободишь квартиру. Недели, наверное, хватит.
Молчание сгустилось. Я откинулась назад — в кресло Михаила. Моё кресло. И вдруг — улыбнулась. Едва, уголками губ. Взрыв замедленного действия.
— Что смешного, Наталья? — спросила она, голос стал твёрже.
— Ничего, Тамара Васильевна. Просто восхищаюсь вашей пунктуальностью. И поминки провели, и мой выезд успели обговорить. Забота — прямо на каждом шагу.
Сарказм прошёлся по ней, как хлыст. Лицо покрыли пятна.
— Это дом моего сына! Моё наследие! — выкрикнула она.
За столом зашевелились. Аркадий Семёнович, массивный, краснолицый, поднял голос:
— Наталья, не забывайся. Перед матерью — уважение. Она скорбит, а ты…
— А я нет? — прервала я, не повышая голоса. — Аркадий Семёнович, горе — это любовь. А то, что вы делаете — называется делёж.
Он смолк, взгляд его упал в тарелку.
Тамара Васильевна вскочила, стул её заскрежетал. Она метнулась к серванту, к фарфору, к вазе.
— Ничего ты отсюда не получишь! — прошипела.
— Не советую, — сказала я. Свой голос не узнала: спокойный, ледяной.
Она застыла, рука повисла в воздухе.
Я встала, подошла ближе. Голова гудела от прилива крови, но внутри — стальной стержень.
— Михаил дорожил этой вазой. А главное… теперь она — моя. Как и дом. Как и всё в нём.
Молчание сгустилось. Потом — нервный смешок.
— Что ты несёшь? Он был болен! Ты его обманула!
— Он знал, что вы выгоните меня в день похорон. И сделал всё, чтобы вы этого не смогли.
Я подошла к комоду, открыла верхний ящик, достала папку. Положила на стол.
— Вот дарственная. Вот машина. Вот загородный дом. Всё — на моё имя. Михаил знал, с кем имеет дело.
Родственники вцепились в документы глазами. Недоверие. Злоба. Потом — растерянность. Тамара Васильевна выхватила лист, вчитывалась, дрожащими руками листала страницы.
— Ты его заставила! Он бы никогда…
— Никогда не оставил бы меня без защиты, — закончила я. — И он не оставил.
Я защёлкнула папку.
— Поминки окончены. Я бы хотела остаться одна. В своём доме.
— Прошу всех — на выход.
Первая встал Аркадий Семёнович. За ним — остальные. Шаркая, не глядя.
Тамара Васильевна осталась одна. Побеждённая. Сгорбленная.
— Я тебя прокляну, — прошептала она.
— Уже сделали, — ответила я. — Прощайте.
Когда за ней закрылась дверь, я рухнула на пол. Слёзы вырвались. Я рыдала. О Михаиле.
В своём доме. В тишине, где меня больше никто не стирал с лица земли.
Солнце, пробившись сквозь листву клёна, мягко трепетало на стене кухни. Наталья стояла босиком, кружка с чабрецом согревала ладони, а за окном медленно текла утренняя жизнь — в своём ритме, не требуя от неё ни решений, ни защиты.
Прошло почти два года.
Она сменила тяжёлые портьеры на лёгкий лён. Перекрасила стены в тёплый сливочный оттенок. На месте старого шкафа теперь стояли полки, заставленные книгами по ботанике и керамике. Где-то в ящиках хранились архивы её первой выставки.
Наталья работала руками: делала миниатюрные сады, собирала композиции из суккулентов, обжигала керамические чаши. Она перестала думать, как смотрится со стороны. Впервые с подросткового возраста — перестала думать, что за ней наблюдают.
Михаил остался в доме — не призраком, не болью, а светлой частью фундамента. Не навязчиво. Просто присутствовал в деталях: в любимой кружке, в кресле у окна, в аккорде лета, который он любил.
Они с ним больше не разговаривали. Но иногда, добавляя в композицию розовую эхеверию или разбавляя зелень лаванды фиолетовыми тенями, Наталья невольно думала: «Вот бы ему это понравилось».
Семья Михаила больше не появлялась.
После скандала на поминках они подали в суд. Адвокат был с налётом провинциального цинизма — молодой, уверенный, уже представлявший, как обналичит очередную «вдовью глупость». Но документы были железобетонные.
Через полгода суд отказал во всех требованиях. Ни одного пункта, который можно было бы оспорить.
Их род «рассыпался». Тамара Васильевна, по слухам, переехала к младшей сестре. Аркадий Семёнович долго пил. Некоторые — просто исчезли. Никаких писем, ни звонков. Наталью это не ранило. Они и прежде не были ей близки.
Однажды, уже поздней осенью, она увидела Тамару Васильевну в супермаркете — у стойки с гречкой и дешёвыми консервами. Та сильно постарела, тележка была почти пуста. Их взгляды пересеклись. Ни слова, ни жеста. Просто мимо.
Наталья стояла между рядами, прислушиваясь к себе. Ни ненависти. Ни жалости. Ни страха. Только тишина.
— Наташ, — голос из телефона был тёплым, немного хрипловатым, — я тут забронировал нам на выходные домик у озера. Готовишься побить прошлогодний рекорд по карасям?
Она усмехнулась. В прошлом году она поймала одного. Он — пятнадцать. Но радовался её улову так, будто она вытащила щуку на восемь килограммов.
— Готова, — ответила она и машинально поправила горшок с розеттой молодила на подоконнике. — Удочки проверь.
Сообщение ушло. Она сделала глоток чая. Внизу проехала детская коляска, запели голуби.
Жизнь шла. Не победно, не громко. Просто — уверенно. Без подчинения. Без страха, что могут отобрать, вытеснить, стереть.
Теперь всё было её. И не потому, что оформлено нотариусом. А потому, что отвоёвано. Трудом. Молчанием. И любовью — к себе.