Тишина в моей двухкомнатной квартире стояла такая плотная, что временами казалось — уши закладывает. После смерти мужа, Виктора, пять лет назад, этот дом будто перестал звучать. Лишь старинные часы в гостиной отсчитывали секунды, да телевизор бубнил по вечерам. Я, Лидия Ивановна, вдова подполковника и пенсионерка, привыкла к одиночеству как к хронической, но терпимой боли.
Дети давно выросли и разлетелись кто куда. Сын Константин уехал на север ещё двадцать лет назад, женился там, и теперь мы созванивались раз в полгода — сухо, будто чужие. Дочь Светлана обосновалась в областном центре, растила сына и дочь одна, после того как муж ушёл. Она звонила чаще, но её голос всегда отдавал усталостью, и я старалась не нагружать её своими мелочами. Внуки иногда приезжали на каникулы — шумные, погружённые в телефоны подростки, для которых я была пунктом обязательной программы. Поцеловали в щёку, съели пироги — и ждали обратной дороги.
Пять лет я существовала в этой тишине. Научилась беседовать с портретом Виктора на комоде. Научилась готовить на одного. Научилась засыпать под звук собственного дыхания. Казалось, смирилась.
И вот полгода назад в моей жизни снова прозвенел колокольчик. Позвонила Светлана, долго извинялась и умоляла приютить её старшую — Милу. Внучка поступила в столичный институт, а с общежитием вышла путаница — то ли мест не хватило, то ли бумаги потеряли. «Мам, всего пару месяцев! Мила спокойная, самостоятельная, она не будет тебе мешать. Я бы не просила, если бы не крайняя нужда», — почти плакала Светлана. Я не смогла отказать.
Я согласилась. Родная кровь. Да и в глубине души обрадовалась — живое существо в доме, может, снова наполнит комнаты дыханием и смехом.
Мила приехала субботним вечером. Высокая, светловолосая, с большими голубыми глазами, она выпрыгнула из такси, обняла меня так крепко, будто мы расстались на годы. «Бабулечка, как хорошо, что я у тебя! Спасибо тебе огромное!» — напевала она, и её голос напоминал журчание родника.
Первые недели были сказкой. Она действительно не мешала. Утром тихонько уходила на пары, оставляя записку: «Бабуль, чай завела, термос рядом. Вернусь к шести!» Вечером возвращалась, и квартира оживала. Она делилась историями, смеялась, болтала о новых подружках. Я слушала, улыбалась — и будто омолаживалась.
Она ненавязчиво брала на себя дела — то в магазин сбегает, то ужин приготовит. «Бабуль, отдохни, я сама. Ты столько лет всех кормила, теперь моя очередь», — говорила она, мягко отстраняя меня от плиты. И я позволяла ей.
Она с восторгом слушала рассказы о моей молодости, о танцах в гарнизоне, где я познакомилась с Виктором, о переездах, о том, как мы строили домик в Елани — нашу дачу, наше сокровище. Там он умер пять лет назад, прямо в огороде… Я редко туда выбиралась после его смерти — слишком больно.
Мила слушала, вздыхала, восхищалась: «Какая любовь у вас была, бабуль! Сейчас таких людей нет».
Через месяц она освоилась и стала называть меня «Лидочкой», «Лидуней». То шторы перестирает, то телефон настроит. Даже уговорила меня на новую стрижку — и сама оплатила. «Это подарок за гостеприимство!» — смеялась она.
Подруга моя, Зинаида Сергеевна, сначала радовалась. Но потом стала говорить настороженно:
— Слишком уж она у тебя идеальная, Лида. Не бывает таких. Я бы документы перепрятала.
Я смеялась и отмахивалась. Верила Миле всем сердцем.
Так прошло полгода. Вопрос с общежитием исчез, и Мила сказала, что ей и так удобно — и до института рядом, и за мной присмотр.
Однажды зимой Мила пришла особенно радостная:
— Лидочка, а давай я буду получать твою пенсию? На почте очереди, а тебе нельзя простывать. Я всё оформлю — доверенность и заберу за тебя.
Мы сходили к нотариусу. Я подписала бумагу, даже толком не прочитав — Мила уверяла, что это просто на получение пенсии.
Через пару недель она завела разговор про дачу:
— Лидунь, тебе же тяжело туда ездить. Дом старый, огород… Может, продадим? Ты бы пожила в комфорте. Или на море съездим! Ты же мечтала…
Сердце моё ёкнуло. Продать память о Викторе? Нет.
Она уговаривала мягко, но настойчиво. И я впервые почувствовала странный холодок.
А потом… всё раскрылось.
В тот день она оставила свою большую сумку, попросив меня подлатать молнию. Я вытащила содержимое — и обнаружила папку.
Внутри лежали:
- копия моего паспорта,
- свидетельство на дачу,
- договор с риэлторами,
- и главное — генеральная доверенность, дающая ей право распоряжаться всем моим имуществом.
А под ней — предварительный договор продажи дачи. Сделка должна была состояться через три дня.
Меня словно ударили.
Когда Мила вернулась, я уже сидела с папкой на столе.
Она застыла. Улыбка исчезла. В глазах — злоба.
— Полезла, значит, в чужое? — прошипела.
Я сказала спокойно:
— Здесь всё моё. Паспорт мой. Дача моя. Деньги мои. И жизнь моя, которую ты решила продать.
Она дерзко заявила:
— И что ты сделаешь? Ты сама всё подписала. Ты в уме была. Никто тебе не поверит.
— Поверят, — сказала я. — Я уже вызвала адвоката Виктора. Он будет через полчаса. А ты собирай вещи.
Она визжала, что никуда не уйдёт, но я знала: её регистрация давно истекла. Она — никто в моей квартире.
Она собрала вещи и ушла, хлопнув дверью.
Адвокат отменил доверенность, мы расторгли договор с риэлтором. Я подала заявление в полицию. Сменили замки. Поставили сигнализацию на даче.
Подруга сказала: «Я же предупреждала…»
Дочь Светлана была в шоке. Я отправила ей фотографии документов. Она молчала долго.
В субботу я поехала на дачу. Сменили замок. Я постояла у могилы Виктора.
— Витя… я справилась, — сказала я.
И ветер будто подтвердил.
Теперь тишина в моей квартире — моя крепость, а не пустота. И в мой дом больше не войдёт ни один ласковый хищник.