В том, что произошло с дочерью, виноват был только он. Сергей это знал и даже не пытался оправдаться. Он сидел, сгорбленный, словно под тяжестью огромного камня, и не находил в себе сил даже возразить.
Марина ходила по комнате, вся красная от крика и слёз. Её движения были резкими, почти рваными, будто сама она не знала, куда деть руки и ноги. Иногда она останавливалась у окна, упиралась ладонями в подоконник и, не поворачиваясь к мужу, продолжала кричать. Потом снова резко оборачивалась, и её лицо, искажённое горем, впивалось в него взглядом, от которого хотелось исчезнуть.
— Я же тебе сказала: позвони, уточни! — её голос хрипел, ломался, но от этого звучал только страшнее. — Один звонок! ОДИН! Спросить: «Лиза, сделала укол?» Всё! Это заняло бы тридцать секунд! Но ты не нашёл времени! Всё у тебя дела, всё работа, всё важнее! Важнее её жизни?!
— Нет… — глухо ответил Сергей, не поднимая головы.
— Ты всё пустил на самотёк! — Марина уже почти задыхалась, каждое слово давалось ей через силу, но она не могла остановиться. — Ты умилялся, говорил: «Она взрослая». Где взрослая? Получил свою взрослую? — её голос сорвался на хриплый, почти звериный вопль.
Сергей сидел в кресле у окна, ладонями закрыв лицо. Под пальцами было влажно и липко — он даже не понял, когда слёзы прорвались наружу. Сквозь закрытые веки перед глазами вставал один и тот же страшный образ: Лиза, его девочка, его радость и надежда, — безжизненно спокойная, среди белых лилий, которых она ненавидела, всегда морщилась, говоря, что у них «похоронный запах».
Марина, обессиленная, рухнула на диван и уткнулась лицом в подушку. Из неё вырывался то стон, то шипение, и сквозь ткань до Сергея долетало: «Ты виноват… ты…».
Комната казалась удушливо тесной. Даже воздух был густой, вязкий, он не давал дышать. На столе в углу ещё оставались её тетради, открытая книга по экономике, чашка с недопитым чаем — Лизин след, живой и такой болезненно обыденный.
Он поднял глаза на окно. За стеклом медленно сгущались сумерки, небо становилось свинцовым. Сергей смотрел туда и думал: «Зачем это всё теперь? Для чего нам жизнь без неё?»
Их Лиза. Единственная. Долгожданная. Пять лет надежд, врачей, обследований, отчаяния… А теперь — пустота.
Всё началось, казалось бы, обыденно. Лиза, торопливо собирая рюкзак, выскочила из своей комнаты — волосы ещё влажные после душа, глаза блестят, губы тронуты поспешной улыбкой.
— Пап, я у Ники заночую, ладно? Мы доклад по экономике готовим, а он сложный, вдвоём быстрее, — сказала она на одном дыхании, уже закидывая ремень сумки на плечо.
Сергей, сидевший в кухне с чашкой остывающего чая, посмотрел на неё устало. В тот день у него была гора работы: отчёты, письма, звонки. Голова гудела, и единственное, чего он хотел, — чтобы в доме было тихо.
— Хорошо, только не забудь про укол, — напомнил он машинально.
— Не забуду! — отмахнулась она, уже натягивая куртку.
Он хотел было сказать: «Я тебе вечером позвоню», — но сдержался. Думал: «Зачем контролировать, она ведь взрослая». Смотрел, как дверь за ней закрылась, и возвращался к ноутбуку.
Через час он задумался: «Позвонить, проверить?» Но тут зазвонил рабочий телефон, и мысль отодвинулась. Потом он начал готовить ужин, потом снова погрузился в цифры на экране.
Телефон Лизы он набрал только утром. Но было уже поздно.
Новость пришла внезапно, как удар током. Ника позвонила сама, голос дрожал:
— Дядя Серёжа… Лиза… её… увезли…
Сергей сначала ничего не понял. Потом в голове вспыхнуло одно: «Укол. Она забыла. Она…»
И вскоре — холодная палата, слова врачей, которых он почти не слышал, и тот ужасный момент, когда он увидел её бледное лицо. Казалось, она просто спит.
С тех пор этот кадр преследовал его каждую ночь. Он прокручивал всё снова и снова: её быстрый выход из комнаты, его невнятное «не забудь», и собственное бездействие. Один звонок. Всего один звонок. И всё могло быть иначе.
День похорон будто выжег их изнутри. Морозное утро, хмурое небо, тяжёлые шаги по заснеженной дорожке к кладбищу. Всё вокруг казалось чужим, словно он смотрел на происходящее сквозь мутное стекло. Люди подходили, что-то говорили, сочувственно жали руку, но слов он не слышал.
Сергей держался за крышку гроба, пока её не опустили в землю. Доски лязгнули по стенкам ямы, и сердце у него оборвалось. Марина вскрикнула и упала на колени, уткнувшись в снег. Родственники подхватили её под руки, а Сергей стоял, оцепеневший, и смотрел, как землю бросают сверху. Каждый ком, падающий вниз, будто врезался в него самого.
Белые лилии, которых Лиза так не любила, всё равно оказались в руках у кого-то из гостей, и их аккуратно положили на свежий холм. Сергей хотел было откинуть их, убрать, но пальцы не слушались. Он только стиснул кулаки до боли.
После похорон дом стал невыносимо тихим. Все предметы говорили о ней. В ванной висело её полотенце, в прихожей стояли кеды с яркими шнурками, на столе оставалась раскрытая тетрадь.
Марина целыми днями лежала, уткнувшись в диванную подушку, и не разговаривала. Иногда только шептала: «Ты виноват, Серёжа». Её голос был настолько пустым, что он не знал, как реагировать.
Ночью он бродил по квартире, словно тень. Останавливался у её комнаты, трогал дверную ручку и не решался войти. Лишь через несколько дней всё же открыл дверь. Комната встретила его знакомым запахом — её духи вперемешку с книжной пылью. На подоконнике стояла кружка с недопитым соком. Сергей сел на её кровать, провёл рукой по одеялу и впервые разрыдался в голос, сотрясаясь всем телом.
Работа казалась бессмысленной. Он приходил в офис, садился за компьютер, но цифры плыли перед глазами. Коллеги бросали на него косые взгляды: то ли жалость, то ли раздражение. Он ощущал себя чужим везде — и на работе, и дома.
Марина же всё больше отдалялась. Она не могла смотреть на него. Её лицо, когда они случайно встречались взглядом, напоминало зеркало, в котором отражалась вся его вина.
Каждый вечер он ловил себя на мысли: «А стоит ли вообще подниматься завтра?»
Но утром он снова вставал. И снова жил в этом аду.
Всё началось с мелочей. Они перестали завтракать вместе. Перестали обсуждать даже самые бытовые вопросы. Словно оба боялись, что любое слово сорвёт крышку с котла и вырвется новый поток упрёков, крика, слёз.
Марина всё чаще ночевала у сестры, объясняя это «работой поближе к аэропорту». Сергей не спрашивал. Он прекрасно понимал: ей тяжело находиться рядом с ним, в этих стенах, где каждый угол напоминает о Лизе.
Когда они всё же оставались вдвоём, разговоры превращались в обмен короткими, колючими фразами:
— Счета оплатил?
— Оплатил.
— Почту проверял?
— Проверял.
И всё. Между ними зияла пустота.
Через два месяца они уже не прятались за отговорками. Однажды Марина вернулась домой поздно вечером, усталая, с потухшими глазами. Она молча разделась, прошла мимо и вдруг произнесла:
— Мы не сможем так дальше.
Сергей поднял голову от стола.
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что нас больше нет, — перебила она резко, словно боялась, что не хватит сил договорить. — Мы чужие. Ты для меня чужой человек.
Он хотел возразить, но слова застряли в горле. Он видел её — сломанную, измученную, и понимал: она права.
Они подали заявление в ЗАГС без скандалов, без слёз. Всё было сухо, официально, как будто речь шла не о браке и двадцати совместных годах, а о расторжении договора аренды.
Раздел имущества стал формальностью. Двухкомнатная квартира, которую они когда-то покупали с таким трудом и радостью, теперь казалась пустой и чужой.
Вещи Лизы Сергей собрал сам. Каждую футболку, каждую тетрадь он клал в коробку, словно это были хрупкие реликвии. Брелок-мишку с её рюкзака он повесил на свои ключи. Этот кусочек дерева стал его оберегом, единственной ниточкой, связывавшей с прошлым.
Марина взяла лишь одно — серую флисовую кофту дочери. Она прижимала её к лицу по ночам, засыпая в слезах.
Последняя встреча у нотариуса была короткой. Они сидели друг напротив друга, не поднимая глаз.
— Ключи, — сказала она, протянув руку.
Он отдал, не сказав ни слова.
И в тот момент Сергей понял: теперь он окончательно один.
Когда всё было подписано и разделено, Сергей впервые оказался в квартире один. Тишина, от которой раньше звенело в ушах, теперь стала его постоянной спутницей. Он закрывал дверь, бросал ключи на тумбу и застывал посреди комнаты, не зная, что делать дальше.
По вечерам он включал телевизор, но не слушал. Каналы щёлкались сами собой, а в голове крутилась одна и та же мысль: «Если бы я тогда позвонил…».
Его новая «однушка-студия» казалась не жильём, а временным убежищем, где он лишь существовал. Ни одного личного предмета, кроме коробок с вещами Лизы. Он не решался их вскрыть, только иногда присаживался рядом, гладил картон ладонью и шептал:
— Прости меня, доченька…
Брелок-мишку он носил на связке ключей и каждый раз, когда касался его пальцами, внутри будто прокатывалась волна боли.
Сначала он наливал себе бокал красного вина, «чтобы немного расслабиться». Но очень скоро одного бокала стало мало. Потом появилась бутылка. Потом две.
— Забудь, — шептал ему алкоголь, когда он, наконец, проваливался в мутный сон.
Но забыться надолго не получалось. Утром боль возвращалась с новой силой. Вино сменилось на коньяк — он жёг горло и быстрее валил с ног.
Со временем запах перегара стал его визитной карточкой. Коллеги начали сторониться, начальство делало вид, что не замечает, пока однажды всё не закончилось.
— Сергей Николаевич, — вызвал его начальник в кабинет, — я понимаю ваше горе. Но это работа. На вас жалуются клиенты, совещания срываются. Вы невменяемы.
— Я… постараюсь… — прохрипел он.
— Соберитесь. Или увольняйтесь.
Собраться он уже не мог.
Через несколько недель его попросили уйти. Быстро, без сожаления.
Последние деньги он получил от продажи машины — любимой, ухоженной. На замену купил ржавую развалюху. Официальная работа не светила, и он зарегистрировался в приложении для такси.
Сутками возил людей по городу, почти не разговаривая. Пассажиры раздражённо спрашивали:
— Вы всегда такие молчаливые?
— А музыку включить можно?
Он кивал, включал радио и снова уходил в свои мысли.
Но даже там он не удержался. Жалобы посыпались одна за другой — кто-то жаловался на запах, кто-то на то, что он ехал слишком медленно. Вскоре и оттуда его «попросили».
Когда деньги закончились, к нему всё чаще стала захаживать соседка снизу — шумная, бойкая, с вечно прижатой к щеке сигаретой. Она приносила выпивку, сочувственно вздыхала и подливала ему в стакан.
Он не заметил, как поставил подпись под бумагами, что она сунула ему под руку. Потом понял: это была дарственная. Квартира теперь принадлежала ей.
Сергей оказался на улице. С рюкзаком, где болтались паспорт, какие-то документы и старый брелок-мишутка.
Сначала ночевал в машине, потом — в подъездах. Учился искать тёмные углы, где мало кто ходит.
И всё чаще ловил себя на мысли: «А может, так и должно быть? Это расплата».
Однажды он снова уснул в холодном подъезде, свернувшись клубком на бетонных ступенях. Сквозь полусон к нему вдруг ворвался знакомый аромат — лёгкий, сладковатый, с нотками персика. Такими духами когда-то пользовалась Марина.
В памяти вспыхнули её каштановые волосы, её плечо, запах дома. Он улыбнулся краешком губ, не открывая глаз. На мгновение ему показалось, что всё вернулось. Что стоит открыть глаза — и рядом Лиза, смеётся, а Марина хлопочет на кухне.
Но вместо этого он услышал:
— А ну пошёл вон отсюда, бомжара! Полицию вызову!
Над ним возвышалась грузная женщина в стёганой куртке. В её голосе не было жалости, только злость. Она махнула рукой, как отгоняют собаку. Сергей поднялся, пошатываясь, взял свой потрёпанный рюкзак и, не глядя, вышел в промозглую ночь.
К рассвету он оказался на скамейке возле парковки. Куртка почти не грела, зубы стучали. Люди спешили к машинам. Сергей наблюдал, как мужчина в дорогом пальто сел в иномарку и закурил. Их взгляды встретились — и вдруг в глазах незнакомца не было ни презрения, ни жалости, а что-то другое, тихая задумчивость.
Через минуту он вышел из машины, подошёл к Сергею и протянул пакет:
— Тут бутерброды, жена приготовила. И салат. «Цезарь», если любишь.
Сергей растерянно взял.
— И ещё… — мужчина достал из кармана купюру. — Возьми. Только, пожалуйста, не на спиртное. На еду.
— Спасибо… — хрипло сказал Сергей, и голос его показался жалким даже ему самому.
Машина уехала, а в кармане осталась смятая пятитысячная. Он прятал её, как сокровище.
Через пару дней он снова забрёл в свой «укромный» подъезд и там уснул. Проснулся от лёгких шагов. Открыл глаза — перед ним стояла девочка лет девяти с большим розовым рюкзаком.
Она не убежала, только остановилась, уставившись на него широко раскрытыми глазами.
— Не бойся, проходи, — сипло сказал он.
— А я и не боюсь, — уверенно ответила она, но не двинулась с места. — У вас что… дома нет?
Сергей замялся, потом тихо:
— Так вышло.
— А почему? — спросила она с детской прямотой.
Он отвёл глаза:
— Ошибся.
Она склонила голову набок, разглядывая его:
— А что вы кушаете? С помойки?
Сергей горько усмехнулся:
— Как придётся. А тебя как зовут?
— Таня. А вас?
— Сергей.
— Значит, Серге́й Петрович, — сказала она серьёзно. — Надо ведь по-правильному.
У него защемило внутри. Он давно не слышал, чтобы к нему обращались по имени-отчеству. Так его звали когда-то в банке, на совещаниях. Там, в прежней жизни.
В этот момент на лестнице появился её отец. Холодный взгляд, резкий тон:
— Таня! Я же сказал ждать у лифта! Видишь, тут шатаются такие…
— Пап, а давай его покормим? — прозвенел голос девочки.
Они ушли вниз, а Сергей ещё долго сидел, слушая её звонкий смех, который эхом отдавался в сердце.
На следующий день, когда он шатался во дворе, к мусорным контейнерам вышла женщина с двумя пакетами. Она остановилась, заметив его, порылась и достала мужскую куртку на синтепоне.
— Вот, держи, — коротко сказала она, протянув вещь и тут же отвернулась, словно стеснялась своего поступка. — Мужу мала стала.
Сергей осторожно надел её. Куртка оказалась почти впору и сразу согрела. Он сунул руки в карманы — и наткнулся на смятую купюру, ту самую, что дал ему незнакомец. Пять тысяч.
Он сжал её в ладони, и впервые за долгое время сердце толкнуло внутри — слабым, но настоящим толчком. «Может, это и есть шанс? Единственный, но мой».
Он сидел на лавке и мысленно перебирал варианты:
— койка в хостеле на несколько дней;
— горячий душ;
— постирать одежду;
— купить хоть что-то из нормального — пару футболок, брюки;
— потом — работа. Любая. Пусть грузчиком, пусть курьером. Главное — снова встать на ноги.
Он достал из рюкзака документы — слава Богу, были на месте. Паспорт, права, старые бумаги. Всё ещё можно использовать. Всё ещё не потеряно.
Перед глазами снова всплыло лицо Тани. Доброе, серьёзное не по годам. «А у вас что, дома нет?» — её слова резали сердце, но не злостью, а каким-то детским, чистым любопытством.
«Я не позволю, чтобы она ещё раз меня увидела в подъезде, как оборванца, — подумал Сергей. — Я не дам ей носить мне тайком бутерброды. Я должен подняться. Ради неё. Ради Лизы. Ради себя».
Он провёл пальцами по брелоку-мишке, висевшему на связке ключей. Деревянная игрушка стала тяжёлой, словно впитала в себя все его клятвы.
В тот же вечер он пошёл по району и нашёл объявление: «Требуются разнорабочие на склад». Телефонный номер был крупно написан чёрным маркером. Он дрожащей рукой записал его на клочке бумаги.
А ночью, лёжа уже не на бетонных ступенях, а на жёсткой койке дешёвого хостела, Сергей долго не мог уснуть. В голове звучал только один голос — голос Лизы:
— Папа, ты ведь сможешь.
И он впервые за долгие месяцы поверил, что сможет.
На следующий день Сергей, собрав всю волю, позвонил по номеру с объявления. Голос на другом конце был сухим, равнодушным:
— Паспорт есть? — Есть. — Пьёшь? — …Нет. — Тогда приходи завтра к восьми. Склад на Промышленной, двадцать пять.
Сергей повесил трубку и долго сидел, сжимая телефон в ладони. Сердце билось так, будто он сделал не звонок, а подвиг.
Утром он явился на склад. Его поставили разгружать коробки с бытовой техникой. Спина ломилась, руки дрожали, пот стекал в глаза, но он молча тянул и тянул. Каждый ящик был для него не просто грузом, а наказанием, которое он обязан нести.
Вечером, вернувшись в хостел, он машинально потянулся к карману, где раньше всегда хранилась мелочь на бутылку. Но там было пусто. Он посмотрел на себя в грязное зеркало в коридоре: усталое лицо, серая щетина, глаза ввалившиеся…
И впервые он сказал себе вслух:
— Нет. Хватит.
Это было трудно. Ночами его трясло, тело ломало, голова раскалывалась. Он обливался потом, зубы стучали. Но он терпел, вспоминая взгляд Тани и свою Лизу.
Через неделю он получил первую зарплату. Немного — но на руки. Сергей пошёл в секонд-хенд и купил себе чистую рубашку и куртку получше. Долго рассматривал обновку в зеркале примерочной и почти не узнавал себя.
— Ты ещё человек, — сказал он отражению. — Ещё можешь.
Он начал бриться по утрам. Стал есть нормальную еду в столовой на складе, а не объедки. Купил блокнот и ручку, чтобы записывать, сколько заработал и на что потратил.
И всё равно прошлое не отпускало. Иногда, возвращаясь вечером, он слышал детский смех во дворе и машинально оборачивался, будто ищет Лизу. Иногда снились кошмары — белые лилии, её неподвижное лицо.
Но теперь, проснувшись, он не бежал за бутылкой. Он просто садился на койку, держал в руках брелок-мишку и шептал:
— Я держусь, Лиз. Я держусь.
Через месяц хозяин склада похвалил его:
— Ты, Петрович, крепкий мужик. Не ноешь, пашешь. Нравишься мне.
Эти слова прозвучали для Сергея как спасательный круг. Ему снова поверили. Он снова стал кем-то, а не «алкашом из подъезда».
И в тот вечер он впервые позволил себе мечту: «А что, если я ещё смогу вернуться в нормальную жизнь? Найти работу получше? А потом, может быть, даже… семью?»
Мысль была почти невозможной, но от неё внутри стало чуть теплее.