— Миленький ты мой!
Сева с недоумением глядел на пожилую незнакомку. Он её раньше никогда не встречал. Они только что с мамой приехали, а ему так хотелось спать. Веки слипались, хотя он старался держать глаза открытыми.
— Измотался он, Верунь. — вздохнула старушка. — Уложи-ка его вот сюда, на кровать.
Сева провалился в сон, едва коснулся щекой подушки. Старушка глухо выдохнула.
— Пусть пока у тебя побудет, баба.
Молодая женщина с тонкими чертами и какой-то беспокойной решимостью во взгляде с надеждой смотрела на старушку.
— Пусть побудет, что ж… А ты что надумала, Вера? — спросила та, будто продолжая прежний разговор.
— Думаю оформить его… в приют. Потяну ещё немного и…
И без того узкие губы старушки сомкнулись жёстко.
— Как же ты, внучка? Мне ведь тоже непросто было. Но я тебя к себе забрала — подняла. Видишь как.
— Я не такая крепкая, как ты, баба. — Вера судорожно сцепила руки. — Я жить хочу, понимаешь? Не выживать, а быть счастливой.
— А ребёнок мешает тебе в этом?
— Мешает. Не любит он детей, понимаешь? Своих не хочет, не то что чужого. А я ничего поделать не могу.
— А тебя-то он хоть любит?
— Конечно! Всё для меня готов!
— Значит, не всё. Раз твоего сына принять не готов. И любит ли, подумай… Раз велит тебе вот так — разрывать сердце.
— А ты знаешь, каково это — одной? Этот подлец, отец его, — Вера махнула в сторону спящего Севы, — бросил меня, как только узнал. Я осталась ни с чем, с ребёнком, никому не нужная.
— А он-то чем виноват? — тяжело произнесла бабушка. — Как ты его — без матери?
— Не надо, баба. Мне самой тошно. Я моталась с ним по съёмным углам, ясли, болезни, бесконечные больничные. Денег нет. Увольняли. Мне и тридцати нет, а я как старуха себя чувствую.
— А он подрастёт, полегче станет.
— А пока подрастёт — я всё потеряю! Всё, что ещё могу спасти.
— Что терять-то собралась?
— Человека своего. Любимого.
Бабушка поняла — слова не доходят. Поднялась, начала молча собирать со стола.
Вспомнилось, как Веру ей пришлось взять на воспитание — когда родители погибали в автобусной аварии. Без раздумий забрала. Тяжело было, да жила как могла — огород, утки, да Господь миловал.
Вырастила — да не удержала. Девочка в город унеслась. Влюбилась. Писала: «Жди меня не жди, бабушка. Замуж выхожу».
А потом узнала — никакой свадьбы не было. Как только узнал о ребёнке — бросил. На аборт было поздно. Может, и хорошо, что поздно…
Старушка взглянула на правнука. Сева спал, посапывая. Чёлка растрёпанная, руки чумазые, ногти тёмные. Грязные ушки, щёчки — запущенный ребёнок. Эх ты, Верка…
— Иди ложись, Верочка. Поздно уж.
Но утром, встав как всегда затемно, застала внучку на том же месте.
— Ты что, совсем не спала?
— Не знаю, баба… Что делать мне? Как жить?
— Мои слова ты слушать не станешь, это ясно. Но то, что ты собралась сделать, — себе не простишь. Любовь — штука временная. А вот чувство, что где-то твой ребёнок без тебя мается… Оно не отпустит. Никогда. Не губи ни себя, ни его.
С этими словами она ставила на плиту чайник, доставала муку. Верка сидела, молчала. Слёзы текли по щекам — бесшумно, обильно.
— Я… не знаю, бабушка.
— Оставь его пока мне, Вер. А сама иди в храм. Сегодня Чистый четверг. Может, и у тебя внутри что-то оттает.
В детстве Вера любила церковь. Там пахло воском и ладаном, и в зимнюю стужу было тепло. Ей казалось, что святые на иконах смотрят на неё — с добром. Потом перестала ходить. Стыдилась.
А сейчас — захотелось. Очень.
— Я схожу.
— Вот и хорошо. Севу оставь. Справлюсь.
Сева, давно уже проснувшийся, чувствовал — мама уйдёт. Подскочил, обнял её, вцепился.
— Мама, не уходи!
— Надо, Сева. Я скоро.
Он рыдал, вжимался в мать. Бабушка подняла его на руки:
— Пойдём-ка умоемся. Глянь, какое солнце. Тепло, как на Пасху. Ты словно печку топил!
Сева выдохнул — он не знал, что такое «печку топить», но почувствовал, что всё не так страшно.
Бабушка умывала его, грела воду, остригая ногти, промывая уши.
— У тебя руки колючие, — шмыгнул носом Сева.
— От труда, милый. Сад, дрова, хозяйство… Но это не беда. Главное — чтобы руки были добрые.
После ванны он ел макароны с курицей. Морковку оставил, но бабушка и бровью не повела.
Дала в руки альбом с фотографиями — старинными. Сева рассматривал, дремал. Проснулся — пахло сладким тестом.
— Вставай-ка. Пойдём яйца красить.
— А краска где?
— Вот. — она достала луковую шелуху. — Будем варить.
Он морщился, но ждал результата. Яички вышли пёстрые, тёплые, блестящие от масла.
— Вот теперь красиво!
Зазвучал телефон. Вера вернулась из храма, молча. Запах от сына — ромашковый, свежий, как от птенца. Он подбежал:
— Мама, у нас куличи! Яички! Вот смотри!
— Грех это не будет, баба?
— Грех — когда сердце черствеет. А это не грех.
Вера кивнула. Взяла кусочек кулича. Рядом с ней на коленях сидел Сева, тихо прижавшись. Бабушка смотрела на них, как на икону.
— Отец Евгений… он подошёл, — вдруг сказала Вера. — Говорил как будто то, что мне надо было услышать. Я даже не заплакала. Я дышать смогла.
— Человек на своём месте — это сила. Оставайтесь. Хоть до Пасхи. Хоть навсегда.
Но телефон опять завибрировал. Вера вышла на крыльцо. Бабушка похолодела: «Вот и всё».
Но Вера быстро вернулась. Лицо было другим. Села рядом, обняла.
— Можно я помоюсь, бабушка? Воды нагрею? Пока Чистый четверг не закончился… Я хочу всё успеть правильно.
Старая женщина закрыла глаза. Молча кивнула. Руки у неё задрожали.
Но сердце — успокоилось.