— Возьми, Марина, — сказала мать, протягивая связку ключей, блестевших в свете люстры. — Теперь это твоё.
Я стояла в прихожей новой квартиры — просторной двушки. В воздухе витал запах краски, пыли и маминого любимого «Шанеля». Стены ещё дышали свежестью ремонта, а окна сияли так, будто их только что вымыли. Ключи лежали в моей ладони — тяжёлые, холодные, настоящие.
— Мам, ты не шутишь? — голос дрогнул.
— Ни капли, — улыбнулась она. — Мы с отцом всё обсудили. Тебе двадцать восемь, пора жить по-настоящему. Хватит скитаться по съёмным углам.
Я шагнула к ней и обняла. Пахло её духами, теплом и чем-то родным, успокаивающим, как детство. Я вдруг заплакала — не от грусти, а от переполненности. Мир казался правильным, как будто каждая часть жизни наконец встала на место.
Через неделю мы пришли к нотариусу. Женщина лет сорока с аккуратно уложенными волосами монотонно зачитывала текст договора, перелистывая страницы. Бумага хрустела, ручка скользила, а я ставила подписи — аккуратные, дрожащие.
Родители оплатили всё: госпошлины, нотариуса, копии документов. Отец достал кошелёк, а мама мягко положила ладонь ему на плечо.
— Это ведь для нашей девочки, — произнесла она тихо, почти шёпотом.
В тот момент я почувствовала — это больше, чем просто квартира. Это доверие. Любовь. Символ того, что я взрослая, но всё ещё их ребёнок.
Через неделю я въехала. Субботним утром солнце заливало комнаты, отражаясь от зеркал и пола. Я раскладывала вещи, покупала посуду в «Ашане», выбирала постельное бельё на скидке, пересаживала фикус и два суккулента на подоконнике. Было ощущение, что я строю новый мир.
Родители приезжали часто. Мама приносила домашние пироги — с яблоками, с картошкой, иногда с капустой. Запах выпечки заполнял квартиру, и мне казалось, будто я снова ребёнок.
Отец возился с инструментами — чинил розетки, смазывал петли на дверях, бормотал себе под нос. Мы пили чай на кухне, говорили о пустяках. Мама рассказывала новости из их двора, отец жаловался на давление, но улыбался. Я смотрела на них и думала: как же я счастлива.
Прошёл год. Наступила осень. Одним воскресным утром, когда я собиралась на йогу, зазвонил телефон. Голос матери был напряжённый, как натянутая струна.
— Мари, приезжай. Надо поговорить. Сегодня.
— Что-то случилось? — сердце сразу застучало чаще.
— Просто приедь. Это важно.
Когда я вошла в их квартиру, отец сидел за кухонным столом, бледный, с пустым взглядом. Перед ним — чашка холодного чая. Мама стояла у окна, руки скрещены на груди.
— Что происходит? — спросила я.
— У отца долги, — тихо сказала она. — Большие.
Оказалось, его бизнес рухнул. Кредиты, поручительства, обязательства — всё сложилось в один кошмар. Пятнадцать миллионов. Банк угрожает судом.
— Мы подумали… — начала мама, — единственный выход — продать твою квартиру.
Я не сразу поняла.
— Как — продать? Это же моё жильё.
— Мы тебе её подарили, — повысила она голос. — Значит, можем и вернуть обратно. Ты обязана помочь. Мы же твои родители! Или хочешь, чтобы нас выгнали на улицу?
Отец молчал. Потом тихо произнёс:
— Прости, Мари. Я всё испортил. Бизнес не вытащил. Помоги нам.
Я почувствовала, как внутри всё рушится. Мир, который казался крепким, треснул.
— Мне нужно время, — выдавила я.
— Времени нет, — холодно сказала мать. — Подумай быстрее.
Я сидела ночью на полу в спальне, смотрела в стену и не могла решить: отдать — значит потерять всё, что только начала строить. Но не отдать — предать родителей.
Позвонила подруге. Она сказала просто:
— Не отдавай. Они взрослые. Это их ошибки, не твои.
Позвонила брату. Он ответил:
— Сама решай. Но мама с отцом не переживут.
Я думала три дня. Не спала, не ела. В итоге позвонила маме:
— Прости. Но я не могу.
Ответа не было. Только короткие гудки.
Через две недели пришла повестка. Родители подали в суд — требовали признать договор дарения недействительным. Основание: «заблуждение при совершении сделки».
Я перечитывала бумаги, и глаза наполнялись слезами. Родители. Мои родные. Подали на меня.
Суд шёл три месяца. Зал пах старым деревом, линолеумом и чужими судьбами. Их адвокат уверенно говорил, будто читал пьесу:
— Мои доверители действовали под давлением. Дочь манипулировала, угрожала.
Я сидела, не веря своим ушам. Мама и отец не поднимали взгляда.
Мой адвокат стоял рядом, уверенно отвечал:
— Дарение совершено добровольно. Нотариус подтвердил дееспособность сторон.
На третьем заседании пригласили нотариуса. Она спокойно сказала:
— Оба родителя были в хорошем расположении духа. Давления не было. Они радовались.
В декабре суд отказал в иске. Квартира осталась за мной.
Я вышла из здания суда. Снег падал густо, лип к волосам. Мама с отцом садились в машину, не глядя на меня. Я стояла и смотрела, как они уезжают.
С тех пор мы не общаемся. Мама звонила несколько раз — просила прощения, говорила, что были в отчаянии. Я слушала, но внутри что-то молчало. Простить не получалось.
Теперь я живу в той же квартире. Но она не кажется подарком. В углу отошли обои, кран снова капает. Раньше отец бы починил. Теперь я просто записала в телефон: «ремонт — 100 тыс.». Буду делать сама, когда накоплю.
Иногда думаю: а если бы я тогда согласилась? Может, всё было бы по-другому. Мы бы сидели за тем же столом, мама ставила бы на стол пироги.
Но потом вспоминаю суд, холодный зал, чужие слова адвоката — «манипулировала», «давила». И понимаю: я поступила правильно.
Некоторые подарки дороже денег.
А некоторые — дороже семьи.