Разве мог кто-то что-то оставить Лизе? Родителей давно нет, сестра живёт в Испании, жива-здорова. Подруги? У тех свои заботы, не до завещаний.
Письмо с гербовой печатью юридической конторы пролежало на столе трое суток. Лиза обходила его стороной — будто там скрывался заряд.
— Да вскрой ты уже, — сказала соседка Рая Львовна, заглянув попить чаю. — Вдруг миллион там лежит!
Лиза хмыкнула. Миллионы в её биографии не водились. Работа в библиотеке, пенсия небольшая, хрущёвка — вот и всё наследие.
Но любопытство взяло верх.
«Уважаемая Елизавета Павловна! Сообщаем Вам, что согласно завещанию гражданина Громова Виктора Аркадьевича…»
Сердце ухнуло. Виктор. Бывший муж. С которым не виделись с момента развода — двадцать лет.
«Вам полагается в наследство двухкомнатная квартира по адресу…»
Конверт выскользнул из пальцев.
— Раечка… — прошептала Лиза. — Да это же действительно… сокровище.
Юрбюро встретило запахом линолеума и затёртого в ожидании ковролина. Лиза сидела под табличкой «Ожидание», мяла в руках платок. Всё казалось каким-то неправдоподобным.
Когда в последний раз она видела Виктора? На разводе. Тогда он пробормотал: «Прости, Лиз. Не сложилось». И ушёл. Словно десять лет брака были простым эпизодом.
— Елизавета Павловна Громова? — позвал нотариус.
В кабинете её ждал сюрприз. За длинным столом сидели трое: нарядная женщина лет пятидесяти с агрессивным макияжем и двое молодых — парень и девушка.
— Простите, вы…?
— Мы — близкие Виктора Аркадьевича, — отчеканила женщина. — Я — Светлана Аркадьевна, его сестра. А это мои дети.
Лиза опустилась на краешек стула. Что-то в их взглядах было хищное.
— Скажите, — Светлана окинула её изучающим взглядом, — вы давно общались с моим братом?
— Мы не общались вообще. С тех пор, как развелись.
— И он вам переписал квартиру? — хмыкнул парень. — Бывшей? После двадцати лет молчания?
Нотариус откашлялся:
— Завещание составлено грамотно, при здравом рассудке.
— При здравом?! — вскинулась Светлана. — Он последние годы пил! Я его вытаскивала по врачам! У меня справки!
— Мам, спокойно, — девушка положила ладонь матери на плечо. — Мы же договорились не скандалить.
Светлана повернулась к Лизе:
— Давайте по-человечески. Мы — родные. Эти дети были рядом с дядей Витей. А вы — прошлое. Архив.
Слова резали сильнее ножа.
— Может, вы откажетесь? — негромко предложил парень. — Мы даже отблагодарим. Символически.
Лиза молчала. Смотрела в окно, где плавно кружились жёлтые листья.
Символически…
Или она его как-то околдовала?
Домой она добиралась автобусом, прижимая к груди папку с бумагами. В салоне обсуждали курс валют и погоду, а у неё в голове гудело: «архив».
Светлана не отставала. Звонила, настаивала:
— Лиза, вы же разумная женщина. Зачем вам та квартира? Её ведь только продать — и налоги. Сдавать — морока. А у нас дети. Будущее.
— Светлана Аркадьевна, — вздыхала Лиза, — я ещё не определилась.
— Не определились? Да вы же его двадцать лет не знали! А вдруг приворожили? Или как-то воздействовали? Это ненормально!
Трубку приходилось класть первой.
Потом пришли слухи.
— Говорят, ты теперь богачка? — в продуктовом прищурилась продавщица Вика. — Столицу тебе отписали?
— Откуда вы узнали?
— Так все уже в курсе! — прошептала Вика. — Только странно: муж бросил, не вспоминал, а потом — на тебе. Может, ты к нему ездить начала?
Лиза вспыхнула:
— Не ездила я!
— Ага, — протянула Вика. — Просто так мужчины жильё не оставляют. Тем более бывшим.
Соседи смотрели исподтишка. А Рая Львовна, та самая, что «вскрой конверт» подсказывала, теперь цедила сквозь зубы:
— Совести бы поимела, Лизка. Человек отошёл, а ты — тут как тут. На наследство.
— Раечка, я не просила…
— Не просила? А получила. Значит, как-то попросила.
Ключи от квартиры выдал нотариус — нужно было разобраться с вещами. Лиза стояла у подъезда старой пятиэтажки в районе Сокольников. Тут он жил? Здесь доживал?
Квартира встретила запахом просроченных лекарств и одиночества. В углу — облезлый диван, стол, засохшие растения на подоконнике. Ощущение — будто время остановилось.
В спальне — тумбочка. Лиза открыла ящик — может, документы.
Там лежала стопка писем. Её почерк. Её слова — из прошлого.
Но под ними были другие. Недавние. Его рукой:
«Лиза, если ты читаешь — значит, меня уже нет. Я хотел объяснить.
Помнишь тот день, когда всё развалилось? Фирма закрылась, Светка ушла с детьми, друзья отвернулись. Я пил неделями.
А ты пришла. Борщ в банке принесла. Сказала: «Хватит валяться. Жрать надо».
Не спрашивала, не обвиняла. Просто принесла тепло. Просто была.
Это — за то. За то, что не отвернулась. Даже после развода. Даже когда все ушли.
Квартира — не подарок. Долг. Спасибо тебе.
Твой дурак. Витя.»
Лиза не сдержалась. Слёзы текли по щекам.
Суд был долгим, шумным, унизительным. Адвокаты Светланы выдвигали обвинения, приводили «свидетелей». Одна соседка уверяла, что видела, как «женщина в очках» приносила еду. Всё указывало на Лизу.
Пока не вышла молодая женщина из соцслужбы.
— Я — Инна Васильевна. Социальный работник. Навещала Виктора последние полгода. Продукты, уборка, таблетки. Да, он пил. Но в уме был. Часто говорил, что жалеет о прошлом. Особенно — о разводе.
Все замерли.
— Он много рассказывал про бывшую жену. Говорил: «Одна она меня не предала». Сказал, завещал ей всё. Потому что она — единственная настоящая.
Судья вздохнул. Постучал молоточком.
— Завещание признать действительным.
Лиза продала квартиру. Половину перевела в благотворительный фонд — на помощь одиноким пожилым. Остаток — на скромную жизнь в провинции.
Переехала в посёлок. Устроилась в библиотеку. Уютная работа, детские голоса, книги, тишина.
Жила просто. Фикус на подоконнике — в память. Вечерами — чай, чтение, покой.
Светлану встретила случайно. Та раздражённо прищурилась:
— Что, довольна?
— Я просто хотела сделать правильно, — ответила Лиза.
— Ты всё равно чужая.
— Может быть. Но единственная, кто о нём помнил.
Добро возвращается. Даже через двадцать лет. Даже в виде борща. Даже, если никто не верит — кроме того, кому оно было нужно.
И этого достаточно.
Прошло два года. В посёлке Лизу все знали как тихую, добрую женщину с тёплой улыбкой и фикусом на окне. Она вела кружок чтения, пекла яблочные пироги и всегда приносила лишний плед для детей, если на улице было ветрено.
В память о Викторе она ничего не рассказывала. Только иногда, когда дети спрашивали, что такое настоящая доброта, она говорила:
— Это как борщ. Его не покупают, не заказывают. Его приносят, когда ты не ждёшь — но он нужен.
Она не считала себя героем, не чувствовала себя победителем в суде, не хранила квитанции о переводе в фонд. Просто жила. На своём месте. Тихо, правильно, по совести.
А квартира в столице так и осталась в памяти не как имущество, а как письмо. Письмо, которое не отправляется по почте, но всё равно доходит — если было написано по-настоящему.
И да, добро возвращается. Иногда — через двадцать лет. Иногда — с запахом борща. Но всегда — точно в цель.