— Мы разделим твою землю, — злой голос Жанны дребезжал в трубке. — А то что выходит? Тебе бабушка участок оформила, а мне что, пустота? Мне — кукиш, да?!
Я как раз намазывала варенье на тост, когда затренькал телефон. Утро было самым обычным: кофе бурлил в турке, за окном ворковали голуби, Сашка распевал что-то в душе. И вдруг — звонок…
Жанна не звонила мне уже месяцев шесть — после того, как снова влезла в долги и просила у меня «до аванса», которого у неё никогда не было.
Бабушкин участок…
Господи, я ведь и забыла про те бумаги, которые она сунула мне у нотариуса на прошлой неделе, когда я привозила ей лекарства.
— Поставь подпись здесь и вот тут, Мариш, я уже все уладила, — попросила она тогда.
Она совсем стала хрупкая, восемьдесят пять стукнуло недавно. Руки дрожат, но глаза — те же: цепкие, карие, с золотыми искорками. Я подписала, особо не вчитываясь, решила, что это очередная доверенность для получения пенсии. А оказалось — участок…
— Жанн, я вообще не знала… — начала я, но она уже неслась, как тепловоз.
— Конечно-конечно, не знала! Невинность сама! Да ты к ней каждую неделю ездишь, продукты таскаешь. Будто просто так?!
— А ты удивись.
— Ну-ну. Ладно. Но… я что, не внучка?! — взвилась Жанна. — У меня долги, Марин, понимаешь? Долги! У меня жильё забрать могут!
Долги у неё были всегда. Она ввязывалась в них с такой регулярностью, с какой другие ходят на службу. Я набрала бабушку — она ответила сразу, будто ждала.
— Ба, — сказала я, — что там за история с участком?
— А что за история? — голос у неё был спокойный, даже веселый. — Я тебе его подарила. Оформление сделала, нотариуса домой вызывала! Всё честно. А твоей Жанне я пару лет назад отдала квартиру своей покойной сестры, помнишь? Она её продала через месяц!
Я прекрасно помнила… слишком хорошо.
Двушка в центре города ушла за смешные деньги каким-то мутным людям, а Жанна купила внедорожник, который через три месяца разбила.
— Ба, но она сейчас…
— Я знаю, что она «сейчас». Она всегда «сейчас». Мариш, участок — всё, что осталось от моей жизни с дедом. Мы сорок лет там лето проводили… Его розы до сих пор цветут, представляешь? Чайные, любимые. Я хочу, чтобы это осталось у того, кто понимает.
Вечером нагрянули родители. Мама сидела на кухне, губы в тонкую линию — копия Жанны. Папа мялся рядом, пытаясь придумать компромисс.
— Марина, участок надо продать и поделить, — мама говорила тоном, не терпящим возражений. — Жанне тяжело.
— Мам, бабушка мне его подарила, — возразила я. — Это её воля.
— Она старенькая, не понимает, что делает. А Жанна — твоя сестра!
— Которая уже продала подаренную ей квартиру, — заметил Саша, выходя с ноутбуком. — И теперь метит в участок.
— Саша, не вмешивайся! Это семейный вопрос! — вспыхнула мама.
— Я муж Марины, значит, тоже семья, — спокойно возразил он.
Я благодарно посмотрела на него. Хороший у меня человек…
Две недели меня уговаривали, прессовали, звонили. Жанна рыдала в трубку:
— Да меня выселят, ты чего не понимаешь?! Я на улице останусь из-за тебя!
Мама толковала о «родственных ценностях». Папа в основном молчал, но смотрел укоризненно.
А потом вдруг стихло. Ни звонков, ни визитов. Я даже обрадовалась — думала, отступили. Но нет…
Перед Новым годом мы с Сашей решили съездить на участок — проверить, не замело ли что. Дорога шла через лес, деревья стояли сказочные, в снегу.
У калитки я почувствовала неладное. Она была приоткрыта, замок висел. А когда мы вошли…
Боже… Стёкла выбиты, дверь сорвана. Внутри — разгром. Мебели нет, бабушкины альбомы раскиданы по полу. В углу следы ночёвки: бутылки, окурки, тряпьё. В сарае — пусто. Даже старый велосипед, на котором я училась ездить, исчез.
Соседка, тётя Нина, выглянула через забор.
— Марина? Ой, дитя… Я твою Жанну видела тут на прошлой неделе. С какими-то мужиками и грузовиком. Я думала, ты в курсе…
— Нет, — сказала я. — А что они делали?
— Вынесли всё, что можно, потом уехали. А дом открытым оставили. Бездомные потом заходили… Ох.
Я смотрела на осколки бабушкиного сервиза — довоенного, с золотой каёмкой. На каждом блюдце — вензель. Бабушка говорила, что это приданое её матери.
Я позвонила Жанне — она взяла сразу, бодро.
— Ну что, счастлива? — спросила она. — Участок твой, наслаждайся!
— Ты что сотворила?
— Я? Ничего. Это ты жадная, сестре помочь не захотела. Не хотела продавать — получай как есть.
— Жанна, ты хоть понимаешь, что это преступление?
— Давай-давай, докажи ещё.
— Докажу, — сказала я. — Соседи тебя видели.
— Ужас-ужас, напугала, — и она отключилась.
Саша обнял меня. Я не плакала — странно, но внутри было только пусто.
— Поехали домой, — сказал он. — Завтра решим.
— Нет, — я выдохнула. — Надо хоть чуть-чуть привести в порядок.
Мы работали весь день. Вынесли мусор, заколотили фанерой окна, Саша нашёл где-то замок. К вечеру стало чуть-чуть похоже на дом, хотя уют исчез.
31 декабря мы приехали снова. Взяли с собой бабушку — несмотря на мамины вопли. Она вошла, огляделась, сказала:
— Ну что ж. Бывало хуже.
И мы начали оживлять разрушенный дом. Саша наладил печку — её не тронули. Я повесила занавески. Бабушка командовала из чудом уцелевшего кресла-качалки.
К вечеру дом ожил. Пах дымом, мандаринами и еловыми ветками, которые Саша принёс из леса. Мы встретили Новый год втроём, при свечах — электричества не было. Бабушка подняла рюмку:
— За тех, кто понимает: дом — это память. Её не украдёшь.
— Согласна полностью, — улыбнулась я.
С Жанной я больше не общаюсь. И действительно собираюсь написать заявление. Мама из-за этого обиделась, папа делает вид, что ничего не было, а бабушка говорит: «Правильно. Пиши». Я всё ещё думаю — стоит ли выносить сор из избы?