Когда вся наша многочисленная родня собралась за длинным дубовым столом, я уже заранее знала: сегодняшний день что-то да принесёт. Атмосфера в доме была тёплая, пахло запечённой рыбой и ванильными эклерами, но внутри у меня всё равно что-то настороженно ёкало — слишком уж мирно сидела Зоя Матвеевна, моя «золотая свекровь».
Тимошка, растерев пяткой по полу штанину пижамы, вышел на кухню и сонно протёр глаза.
— Мам, а почему бабушка уверяет, что ты меня держишь на голодном пайке? — спросил он так невинно, будто интересовался, почему небо голубое. — Она вчера тетке Ларе рассказывала, что я якобы весь исхудал и скукожился.
Половник выскользнул из моих пальцев, загремел о кастрюлю и поднял фонтан горячих брызг. Я успела только зажмуриться. Потом — глубокий вдох. Ладно, Ирина. Не сорваться. Не взвыть. Не звонить Глебу с воплем: «Твоя мама опять начала!».
Просто стоять и дышать.
— Зайчик, бабушка иногда… ну… преувеличивает, — я постаралась, чтобы голос звучал спокойно, и пододвинула сыну тарелку супа. — Ты ведь не ходишь голодный?
Тимошка энергично затряс головой и уже тянулся к ложке.
Вот тогда я и поняла: терпеть дальше смысла нет.
Когда Тимошка уселся за стол и начал старательно хлебать суп, я поймала себя на том, что просто смотрю на него — на его крепкие щёки, на непослушную чёлку, на эти спокойные глаза. Голодный. Несчастный. Обделённый. Да уж, конечно.
— Я бабуле сказал, — продолжал он между ложками, — что просто хочу ещё тех твоих котлеток, знаешь, круглых, которые вкусно пахнут. А она почему-то решила, что ты меня вообще не кормёшь. Странно, да?
Он поднял на меня честные, открытые глаза.
Меня прямо физически качнуло. Эта женщина — Зоя Матвеевна — стояла в соседней комнате, листала журналы и, наверное, строила из себя святую мученицу. И в этот момент я окончательно осознала, что терпеть больше нельзя. Ни намёков, ни вздохов, ни жалоб родне, ни жалких спектаклей по телефону.
Пять лет я проглатывала всё. Пять лет держалась, говорила себе: «Ну ладно, она же бабушка, она любит внука, она просто… сложная». Пять лет делала вид, что не слышу, как она «между прочим» намекает окружающим, что я мать так себе.
И всё это время Глеб лишь разводил руками.
— Ирин, она просто волнуется. Старшее поколение, что ты хочешь…
Да, старшее поколение. И, кажется, очень талантливое старшее поколение — талантливое в том, чтобы плести паутину, делая вид, будто раздаёт советы.
Я выдохнула ещё раз, уже медленнее. План, который едва наметился в голове, постепенно укреплялся. Он становился чётким, понятным, ледяным.
В дверь заглянула сама виновница моих нервных срывов:
— Ирочка, ты суп точно не пересолила? Просто пахнет как-то… насыщенно.
— Всё в порядке, — я повернулась к ней и улыбнулась. Настоящей улыбкой. Такой спокойной, что даже самой стало страшно.
Зоя Матвеевна недоверчиво сузила глаза и исчезла в направлении гостиной. Я слышала, как она переворачиваетстраницы журнала — громко, демонстративно.
А у меня внутри наконец-то наступила ясность.
Хватит прятаться. Хватит сглаживать углы. Хватит давать ей возможность выдумывать что угодно за моей спиной.
В следующее воскресенье всё станет на свои места.
Вечером, когда дом немного затих, а Тимошка ушёл собирать свои кубики в комнату, я наконец набралась решимости и позвонила Дашке. Она взяла трубку на первом же гудке — как всегда, будто сидела в телефоне, ожидая именно моего кризиса.
— Ну что, дошли руки? — услышала я её насмешливо-деловой голос.
И вот тогда, не удержавшись, я вывалила всё — каждую придирку, каждый шёпот за спиной, каждую жалобу, которую свекровь рассылала по родственникам, как утренние газеты. Дашка слушала молча, не перебивая, что для неё было почти подвигом.
— Ирин, — сказала она наконец, — ты понимаешь, что она тебе не оставит покоя сама? Эта женщина живёт интригами. У неё это хобби. Некоторые вяжут, другие на даче ковыряются, а твоя — складывает истории, чтобы выглядеть бедной несчастной бабулей.
— Я знаю… но Глеб…
— А что Глеб? — отрезала она. — Он в своей маме видит ангела и будет защищать её до последнего. Мужчины часто такие: стоит матери увернуть словечко — и всё, у них сразу «бедная мама». Но тут не про маму. Тут про тебя. Про твою семью.
Я устало опустилась на стул.
— И что мне делать?
Дашка тяжело вздохнула, но голос её стал твёрдым, как гранит:
— Устроить ей маленькое… просветление. Пусть семья узнает правду не от неё, а… скажем, из уст твоего же сына. Дети — самые честные свидетели, они не умеют хитрить.
— Ты предлагаешь…
— Я предлагаю разоблачить её аккуратно и красиво. Чтобы она сама в свою ловушку вляпалась.
Пока её слова оседали у меня в голове, что-то внутри — тяжёлое, зажатое — вдруг щёлкнуло. Так громко, что я почти физически это почувствовала.
Вот он. План.
Семейный обед.
Родственники.
Тимошка — со своей детской, искренней прямолинейностью.
И Зоя Матвеевна, которая наконец-то увидит, что её сказки имеют цену.
Я поблагодарила Дашку, отключила телефон и ещё долго сидела в тишине, слушая, как часы мерно стучат, а где-то в комнате Тимошка строит башню из кубиков.
Наконец-то в моей жизни появился границы. И в эти границы больше никто не зайдёт в грязных ботинках.
Следующие несколько дней я жила спокойно, даже странно спокойно. Готовила, водила Тимошку на занятия, вечером читала ему сказки. И всё время внутри чувствовала, как растёт ровная, уверенная твёрдость — та, которой мне так давно не хватало.
В субботу вечером я разослала приглашения родне:
«Давно не собирались, хочу всех увидеть. Обед в воскресенье в два».
Ответы приходили быстро — все обещали приехать.
И только одна — Зоя Матвеевна — позвонила лично, чтобы сделать паузу, вздохнуть и сообщить:
— Ирочка, надеюсь, ты не перестараешься. А то у тебя иногда блюда… ну… слишком самостоятельные. Ты же знаешь, я не всё могу есть.
— Не переживайте, — ответила я так мягко, что даже удивилась сама себе. — Всё будет идеально.
Когда я повесила трубку, в зеркале напротив отражалась женщина, которую я раньше в себе не знала.
Спокойная.
Собранная.
И абсолютно готовая поставить точку.
Утро воскресенья началось удивительно тихо. Даже слишком. Будто дом сам понимал, что сегодня произойдёт что-то важное, и старался не тревожить меня ни лишним скрипом пола, ни громким капанием крана.
Я встала раньше всех, на кухню пробралась почти на цыпочках. В холодильнике уже ждали подготовленные вчера заготовки — маринованное мясо, овощи, десертное тесто. Я зажгла плиту и, не торопясь, принялась готовить. Не потому что хотела впечатлить — нет. Сегодня мне важно было одно: чтобы никто потом не смог придраться к еде, к шуму, к количеству соли, к времени подачи, к температуре воздуха в комнате.
Чтобы у свекрови не осталось ни одной щёлочки, куда она могла бы просунуть своё «а вот Ирочка опять…».
Тимошка проснулся за час до прихода гостей. Сонный, в мятой футболке, с торчащей чёлкой, он вошёл на кухню, потёр глаза и тут же потянулся ко мне руками.
— Мам, а сегодня праздник? Почему столько всего готовишь?
Я улыбнулась, поцеловала его в макушку.
— Ну, почти праздник. К нам придут все, кто нас любит.
— И бабушка? — уточнил он, уже залезая на стул.
— И бабушка тоже, — тихо ответила я, и внутри что-то едва заметно дёрнулось.
Он кивнул и спокойно стал раскладывать по столу салфетки — его недавняя «важная работа», за которую он всегда ждал похвалы.
Гости начали подъезжать ровно к двум. Кто-то с тортом, кто-то с цветами, кто-то с нервозным смешком — семейные сборы всегда приносят ощущение мини-театрa, в котором каждый выходит на свою роль.
Зоя Матвеевна, как и ожидалось, явилась первой. Пришла в идеально выглаженном костюме, обняла меня, будто мы лучшие подружки, и протянула пакет с пирожками.
— Вот, испекла. А то ты устанешь и забудешь что-нибудь приготовить, — сказала она с той самой сладкой улыбочкой, от которой у меня когда-то тряслись руки.
Но сегодня — нет.
Сегодня внутри было спокойно. Странно тихо.
— Спасибо, Зоя Матвеевна, — ответила я ровно. — Проходите.
Она оглядела кухню, смерила взглядом кастрюли, тарелки, тарелочки, фрукты, хлеб.
— М-мм… ну хоть красиво накрыла, — вздохнула она, будто делала мне одолжение.
И ушла в гостиную — раздавать взгляды и собирать внимание.
Через полчаса стол был полным. Родственники разговаривали чуть громче обычного, поглядывали друг на друга — все понимали, что сегодня что-то назревает. Иногда семья чувствует такие вещи коллективно, даже если никто не произнёс ни слова.
Тимошка бегал вокруг стола, запрыгивал к каждому на колени, показывал свои любимые машинки. Он был светлым пятном в этом пёстром, чуть напряжённом зале.
И вот, когда все уже наелись, когда посуда звякала негромко, а разговоры становились плавнее и медленнее — я поняла, что момент настал.
Я положила вилку, выпрямилась и спокойно сказала:
— Тимофей, зайчик, подойди ко мне.
Он подошёл, обняв меня за плечи, прижимаясь щекой к моей.
— Скажи, пожалуйста, всем честно… ты правда дома ходишь голодный? Мама тебя не кормит?
В комнате воцарилась такая тишина, что, казалось, даже ложки перестали дрожать в руках.
Тимошка моргнул, посмотрел на меня, потом на бабушку — как будто сравнивал два мира, которые не могли совпасть.
— Мам, да ты что? — удивился он. — Я же говорил бабуле, что хочу ЕЩЁ твоих котлеток! Они самые вкусные!
Он обвёл взглядом всех гостей, будто проверял, все ли это услышали.
— А бабушка сказала, что ты меня… ну… совсем не кормишь. Я думал, она шутит.
Зоя Матвеевна резко вздохнула, дернулась, как от пощёчины.
Я не смотрела на неё — я смотрела только на сына.
— А ещё что бабушка тебе говорила? — мягко спросила я.
Тимошка почесал лоб.
— Что меня нужно отобрать и ей отдать. И что вы с папой вообще детям… ну… не подходите. И что она это всем докажет.
В этот момент тётка Лара повернулась к свекрови так медленно, будто боялась спугнуть правду.
Брат Глеба чуть не пролил чай.
Сама свекровь побледнела, как известка.
— Зоя, ты… это правда? — прошептала тётка.
Свекровь открыла рот, закрыла, снова открыла. Но слова, казалось, застряли где-то у неё между горлом и гордостью.
— Я… он… ребёнок не так понял… — попыталась она выкрутиться.
Но было уже поздно.
Все смотрели на неё, как на актрису, которую поймали на липовом спектакле.
А Глеб…
Глеб смотрел на мать так, будто видел её впервые в жизни.
Глеб впервые за весь вечер медленно отодвинул тарелку. Его руки дрожали — едва заметно, но достаточно, чтобы я поняла: сейчас внутри него рушится какой-то старый, очень прочный фундамент.
— Мама… — проговорил он тихо, почти шёпотом. — Что… что это всё значит?
Зоя Матвеевна вскинула подбородок, будто хотела сохранять достоинство, но глаза её лихорадочно метались — от сына к родственникам, от меня к Тимошке.
— Да вы… вы все против меня! — сорвалась она на высокий, почти визгливый тон. — Вы настроили ребёнка! Вы специально всё это устроили, чтобы меня унизить! Конечно! Ведь я вам мешаю!
Тётка Лара чуть отодвинулась от неё, словно боялась, что свекровь начнёт кидаться столовыми приборами.
— Зоя, — сказала она медленно, тяжело, — так… так нельзя. Ты же нам всем рассказывала другое.
— Я… я всего лишь беспокоилась! — выкрикнула свекровь, хватаясь за сердце. — Вы не понимаете, каково это — видеть, что внука… мучают! Да, да, мучают! Я просто… предостерегала!
— Мучают? — Глеб встал из-за стола так резко, что стул ударился о стену. — Ты называешь мучением то, что Ира заботится о своём ребёнке? То, что воспитывает его? То, что готовит ему лучше всех? Ты… ты правда так думаешь?
Она пыталась что-то сказать, но слова тонули в собственном жалком лепете.
Родственники молчали — каждый на свой лад переваривал услышанное.
Я впервые позволила себе взглянуть ей прямо в глаза.
И увидела там не раскаяние.
Не осознание.
А только страх — страх потерять власть.
Это было почти жалко. Почти.
— Я пойду, — прошипела Зоя, схватив сумку. — Мне плохо. Тут такой… такой воздух… тяжёлый. И люди… неблагодарные!
Она вскочила, подминая под себя стул, и стремительно вышла из гостиной, даже не попрощавшись.
Дверь хлопнула так громко, что Тимошка вздрогнул.
Несколько секунд стояла тишина — напряжённая, как воздух перед грозой. Никто не решался первым произнести хоть слово.
Наконец, деверка тихо произнесла:
— Ирин, извини нас. Пожалуйста. Мы… мы правда не знали.
Её муж сжал губы и выдавил:
— Да уж… бывают бабушки.
Тётка Лара лишь покачала головой, словно увидела то, что давно подозревала, но боялась признать.
Глеб всё ещё стоял, глядя на дверь, через которую ушла его мать.
Лицо бледное. Плечи опустившиеся. Он казался человеком, который внезапно увидел всю свою жизнь под другим углом.
Когда гости наконец разошлись, дом будто выдохнул.
Я уложила Тимошку, поцеловала его в лоб, поправила одеяло и тихонько закрыла дверь.
В гостиной Глеб сидел на диване, держа голову в руках.
Я села рядом. Он не смотрел на меня — просто молчал.
— Прости, — выдохнул он наконец. — Я… я должен был раньше… я не хотел верить, что мама способна на такое.
Я положила ладонь ему на плечо.
— Главное, что теперь ты знаешь правду.
Он медленно кивнул.
Потом поднял глаза — и в них было то, чего я очень долго ждала:
понимание.
и… стыд.
И решимость.
— Тимка больше не будет ездить к ней один, — сказал он твёрдо. — Она опять всё переврёт. Опять полезет в голову. Я… я не позволю.
Я согласилась без слов.
Мы ещё долго сидели рядом, просто молча — но это молчание было другим.
Честным.
Тёплым.
Впервые за долгое время — партнёрским.
Прошло три месяца.
Свекровь теперь появлялась редко, вела себя тихо, почти незаметно. Родственники при малейшей попытке её постанывать «Ах, бедная я!» сразу меняли тему.
Но вчера соседка между делом сказала:
— Слушай, Ирина… а правда, что у тебя роман на стороне?
Я только выдохнула.
Над нашими головами снова нависла тень.
Зоя Матвеевна, похоже, решила вернуться к старым развлечениям.
Только теперь я уже не та Ирина.
И я всерьёз задумалась:
сначала поговорить с Глебом,
или сразу идти ставить жёсткие границы?
Потому что всё это…
она снова начала.