«Ей уже поздно всё менять. Да и куда она рванёт после тридцати лет семейной жизни?»
Он сказал это вроде бы между прочим, где-то в кухонной суете, перемежая слова с хохотом и звоном бокалов. Но в моей голове эта фраза хлопнула, как дверной затвор. Чётко, сухо, с ледяным отзвуком.
Тридцать лет брака — на списание. И всё сводится к девяти словам, брошенным между салатом и очередным «ну, за нас».
Я поставила на стол блюдо с закуской, улыбнулась гостям, автоматически поправила салфетку перед свекровью — рука сама сделала знакомое движение — и почувствовала, как ладони предательски подрагивают. Никто, конечно, не обратил внимания. Музыка гремела чуть громче обычного, молодёжь из отдела мужа громко спорила и хохотала. Я, как всегда, была спокойным фоном.
Хозяйка дома. Жена Вадима Петровича. «Наша Лена, золотые руки».
Только это «золото» вдруг зазвенело в ушах так, что картинка начала расплываться.
Я вышла в коридор, опёрлась лбом о прохладную дверцу шкафа и закрыла глаза. Из кухни донёсся голос мужа:
— Да брось ты, Санёк, — в его тоне слышалось самодовольное фырканье. — Разведусь я… Очень надо. У меня всё давно отлажено. Дом, быт, жена. Ей уже поздно всё заново устраивать. Да и куда она денется после тридцати лет брака?
И смех. Мужской, грубоватый, довольный.
Куда она денется.
Я стояла в полумраке и вдруг отчётливо увидела свои ладони. Сухие, в мелких трещинках от вечного мытья посуды и чистящих средств. На безымянном — тонкое кольцо, которое Вадим подарил на пятилетие свадьбы. Тогда он был другим. И, кажется, я была другой.
Сколько мне сейчас? Пятьдесят два. Сколько из них рядом с ним? Тридцать.
«Ей уже поздно всё менять».
Эта фраза проткнула внутри какой-то давно задубевший пузырь. Но оттуда неожиданно не хлынули ни слёзы, ни жалость к себе. Вместо этого поднялась сухая, обжигающая злость. Та самая, которую я годами глотала и утрамбовывала внутрь.
Поздно?
Я развернулась и тихо поднялась по лестнице на второй этаж. В конце коридора — наша спальня. Белые двери, которые я сама перекрашивала два года назад, пока Вадим был в командировке. «Молодец, — сказал он тогда, вернувшись, — всё равно без меня тебе делать нечего, да?»
Я тогда рассмеялась. Мне показалось, он шутит.
Сейчас уже нет.
В комнате было сумрачно, шторы с утра я так и не распахнула. На стуле — аккуратно сложенная его рубашка, отставленная в сторону ради новой, «праздничной». На туалетном столике — мои кремы, дешёвые духи, расчёска с седыми волосками.
Я опустилась на край кровати и прислушалась к себе. Вдруг стало удивительно ясно в голове, будто нервный звон выбросил мусор из мыслей. Внизу смеялись, скрипели стулья, кто-то добавил громкости музыке.
Час. Мысль всплыла сама по себе.
Час мне нужен, чтобы упаковать свою жизнь в чемодан.
Не вещи — именно жизнь.
Я поднялась и открыла шкаф. Крупный, тяжёлый, добротный — мы купили его пятнадцать лет назад, когда Вадиму дали премию, и он потащил меня по мебельным салонам. Тогда он шутил, что этот шкаф нас всех переживёт. Я примеряла полки под его костюмы, под зимние куртки детей, под постельное бельё. Для себя отдельную полку даже не придумала.
Я выдвинула нижнюю секцию и достала оттуда старый дорожный чемодан — тот самый, с которым когда-то уезжала из студенческого общежития в «нашу» первую однушку. Смахнула с него пыль.
Интересно, он вообще его помнит?
Застёжка щёлкнула неожиданно громко. Я даже вздрогнула.
Первое — документы.
Я просочилась в кабинет на цыпочках, как посторонняя в собственном доме. Телефон Вадима лежал на столе, экран мигал — новые сообщения в рабочем чате. Папка с бумагами была в нижнем ящике. Я нашла свои: паспорт, СНИЛС, полис, то самое свидетельство о браке. Пальцы автоматически потянулись взять его, но я остановилась.
Зачем оно мне теперь?
Я наклонилась, достала маленькую коробку из-под часов. Внутри лежали мои старые золотые серьги, обручальное кольцо, ставшее великим, когда я сильно похудела в сорок восемь и так и не дошла до ювелира. Я снова надела кольцо. Странное ощущение — будто замкнула какой-то круг.
Всплыли картинки.
Мне двадцать два. Мы с Вадимом стоим в загсе, у него лоб вспотел от волнения, у меня ладони ледяные — боюсь уронить кольцо. Мы смеёмся, шепчемся, строим планы. У нас — два чемодана и матрас, купленный в рассрочку.
Потом — сплошная дорожка кадров: дети, работа, кредиты, его карьерный рост, мои бесконечные подработки, чтобы «не тонуть». Его мать, переехавшая к нам «на пару месяцев», а прожившая с нами десяток лет. Мой отказ от повышения, потому что кто-то должен был сидеть со свекровью, когда ей стало нехорошо. Мои ночные уборки в бухгалтерии, чтобы он не заметил, что денег не хватает.
«Лен, ну ты же понимаешь, сейчас мой шанс. Потом будет легче. Потерпи немного».
Это «немного» растянулось почти на три десятилетия.
Я вернулась в спальню, раскрыла шкаф и начала выбирать одежду — быстро, не давая себе застревать на каждой вещи. Джинсы, в которых удобно ходить. Пара блузок. Нижнее бельё. Тёплый свитер, связанный мной же. Туфли на низком каблуке. Коробочка с фотографиями.
Я перебирала снимки, будто перелистывала чужие судьбы. Дети маленькие — Кира и Артём — в песочнице. Мы с Вадимом в Сочи, лет пятнадцать назад. Там я смеюсь, ветер дерёт волосы. Я даже не помнила этот кадр. Какая-то живая, настоящая я.
Я положила в чемодан только одну фотографию — где мы с детьми у новогодней ёлки. Тогда Вадим не стал пересниматься, ушёл «по важному звонку». На снимке — я в нелепом свитере с оленями и двое сонных, но счастливых детей. Для меня в этом кадре — весь смысл прожитых лет. Он поедет со мной.
Телефон завибрировал в кармане.
«Мам, у вас всё ок?» — писала Кира. — «Папа видео прислал, вы там такие позитивные! Позже наберу, ладно? Обнимаю!»
Я посмотрела на экран. Пальцы сами набрали:
«Да, всё нормально. Отдыхай. Целую».
Дочери двадцать восемь. Своя семья, кредит, заботы. Она привыкла, что у родителей «всё стабильно». В эту «стабильность» входила мать, которая никогда не тревожит детей своими проблемами.
Ничего. Узнает. Но не сегодня.
Я прошла в ванную, сложила в косметичку самое необходимое: щётку, пасту, таблетки от давления, расчёску. С вешалки сняла своё пальто. В сумку бросила кошелёк.
И тут в голову влезла самая приземлённая мысль: деньги.
Я выдвинула тумбочку у кровати и вынула конверт. Там лежали отложенные мной на «чёрный день» двадцать тысяч. Чернее этого вечера, кажется, уже не будет.
Снизу, сквозь шум музыки, пробился голос свекрови:
— Лена! Леночка, ты где там? Принеси ещё салатика!
Я невольно задержала дыхание.
— Мам, дай ей уже передохнуть, ты её как служанку гоняешь, что ли? — Вадим произнёс это своим обычным шутливо-раздражённым тоном. И тут же, чуть тише: — Хоть сегодня не придирайся к ней при всех.
То есть когда без свидетелей — можно?
Я взглянула на часы. С момента, как его слова хлестнули по ушам, прошло пятнадцать минут.
Пятнадцать минут, чтобы понять, что ещё хотя бы минуту жить с ним я больше не хочу.
Я спустилась вниз, спрятав чемодан за лестницей. Зашла на кухню.
— О, Леночка, вот ты где! — свекровь, как командир на смотру, осмотрела стол. — Салат закончился, а ты…
— Сейчас, Галина Ивановна, — спокойно перебила я, сама удивившись, насколько ровно звучит голос. — На столе всё есть, просто подвиньте поближе. Я… ненадолго отъеду, мне срочно нужно.
Вадим повернулся ко мне, в его лице мелькнуло раздражение.
— Ты куда собралась? У нас, вообще-то, гости. Твой праздник тоже. Что за выходки?
Вот он — привычный Вадим: чуть приподнятая бровь, снисходительный тон, уверенность, что его планы — основной закон этого дома.
Я посмотрела прямо на него. Внутри что-то тихо щёлкнуло, как замок в двери.
— Никуда особенного. Просто мне нужно отлучиться. На час. Вы без меня справитесь.
Я не стала уточнять, что если не уйду сейчас, не уйду никогда.
— Лена, ну вы что, — вмешалась одна из сотрудниц, приятная девушка лет тридцати. — Мы сами всё расставим, не переживайте.
— Конечно, — подхватила другая. — Идите, если надо. Тут уже всё доели почти.
Смех, реплики, кто-то поднял бокал «за самую лучшую хозяйку».
Вадим склонился ко мне ближе и процедил сквозь зубы, так чтобы никто не услышал:
— Только без спектаклей, ясно? Потом поговорим.
Вот этого «потом» я как раз и не собиралась ждать.
Я кивнула и вышла в коридор. Взяла спрятанный чемодан, бесшумно открыла входную дверь. В лицо ударил свежий вечерний воздух. Двор, который я знала до последнего кустика, встретил привычной тишиной.
Я шагнула за порог и аккуратно закрыла за собой дверь.
На это ушла одна секунда.
Телефон завибрировал в кармане. На экране — «Вадим».
Я смахнула звонок в сторону.
Я стояла на крыльце нашего большого, ухоженного дома — дома, где каждая занавеска выбрана мной, где каждый куст посажен моими руками, — и вдруг ясно осознала: по документам ни один кирпич здесь не мой. Всё записано на него. Даже чёртов счётчик тепла в подвале — на его фамилии.
Тридцать лет. И ни одного уголка, который принадлежал бы только мне. Кроме маленькой комнаты в старой коммуналке, доставшейся от тёти, куда я так и не решилась перебраться, когда она умерла. «Мы что, нищеброды, чтобы в коммуналку перебираться? — сказал тогда Вадим. — Продадим потом, детям на ипотеку поможем».
Не продали. И слава богу.
Я сжала ручку чемодана и пошла по дорожке.
На остановке было пусто. Я села на холодную скамейку, поставила чемодан перед собой, положила ладони на колени. Ночь медленно опускалась на город. Где-то за деревьями шумели машины. В доме за моей спиной, наверное, продолжали стучаться бокалы и звучали тосты «за наш крепкий брак».
Телефон снова пискнул.
«Ты где?» — написал Вадим.
Сразу следом: «Ты в своём уме? Возвращайся немедленно. У нас гости».
Я смотрела на эти сообщения и вдруг поймала себя на том, что улыбаюсь. Неровно, растерянно, но искренне.
Мой ответ был коротким:
«Мне не поздно начать всё с чистого листа. С гостями разбирайся сам».
Я нажала «отправить» и сразу выключила телефон.
Автобус довёз меня до вокзала. Я смотрела в чёрное окно и видела отражение: женщина с уставшим взглядом, в простой верхней одежде, с дешёвой сумкой через плечо и старым чемоданом. Обычная. Таких — тысячи.
Только внутри у неё щёлкнуло землетрясение.
На вокзале пахло кофе, железом и жареной едой из ларька. Люди спешили, дети ныли, из динамиков звучали объявления.
Я подошла к табло и уставилась на расписание, сама не понимая, что ищу. Хотелось просто уехать. Куда угодно. Главное — подальше от дома, в котором меня уже мысленно списали на склад.
Глаза зацепились за строку: «07:10, поезд до ***» — мой родной город детства. До отправления было около девяти часов.
Ночевать на вокзале в пятьдесят два?
«Ну и что, — усмехнулась я про себя, — зато будет, что вспомнить в старости. Если, конечно, до неё доживу».
Я нашла круглосуточное кафе на втором этаже, заказала чай и пирожок с капустой. Села у окна, обхватила кружку ладонями. Впервые за много лет внутри было… тихо. Да, вокруг ругались, смеялись, играло радио. Но в моей голове не звучал ни один из вечных Вадимовых упрёков: «Снова ты…», «Ну кто так делает?», «Я же предупреждал».
Телефон лежал выключенным в сумке. Включать его не тянуло.
Пока чай остывал, память подсовывала эпизод за эпизодом.
Как Вадим впервые сказал: «Да кто ты без меня?» Это было лет через десять после свадьбы, когда я осторожно предложила оформить на меня хотя бы долю квартиры. Он тогда рассмеялся:
— Лён, ну ты чего? Мы же семья. Что за делёжка? Ты ж сама подумай: без меня у тебя кто? Ни родителей, ни братьев-сестёр. Я — твоя семья. Как-то обидно, если ты мне не доверяешь.
Слово «обидно» подействовало лучше любого давления. Я сжалась и промолчала. Он обнял, чмокнул в висок: «Вот и умница».
Потом был эпизод с моей работой.
Мне предложили место старшего бухгалтера. Зарплата приличная, соцпакет, перспективы. Но пару месяцев пришлось бы задерживаться на работе, отчёты, обучение.
— А кто будет рядом с мамой, если ей плохо станет? — Вадим смотрел на меня, как на капризного подростка. — Кира на учёбе, Артём в школе. Я в офисе. Ты хочешь, чтобы старый человек один мучился? Она ж не вечная.
Свекровь, разумеется, слышала каждое слово. И тут же состроила страдальческое лицо: «Да живите вы, дети, как вам лучше. Я уж как-нибудь…»
Я отказалась от повышения. Начальник долго не мог понять почему.
Ниточка за ниточкой, я распутывала в голове наше «семейное счастье», потягивая дешевый чай в вокзальном кафе.
К полуночи накатила усталость. Вслед за ней — странное, почти детское чувство: а вдруг всё это ненастоящее? Сейчас встану, поеду обратно, зайду домой, открою дверь — и всё вернётся на круги своя. Вадим проворчит: «Где тебя носит?», свекровь вздохнёт, я начну оправдываться, а утром снова поднимусь в шесть, чтобы варить кашу.
Я всё-таки включила телефон.
Экран вспыхнул десятками уведомлений: от Вадима, от Киры, от Артёма.
«Лена, немедленно выйди на связь».
«Ты где? С тобой что-то случилось?»
«Мам, папа говорит, ты бросила всё и ушла. Что происходит?»
«Ты нормальная вообще? У нас люди были!»
«Мам, пожалуйста, ответь, я переживаю».
«Лена, это уже не смешно. Я сейчас поеду в полицию».
Я читала всё это, как будто чужой диалог. Особенно кольнуло сообщение от Артёма:
«Мам, ну ты чего? Папа бесится. Я завтра приеду, ладно? Напиши хоть мне».
Сын всегда был ближе к отцу. Они похожи — оба упрямые. Но, в отличие от Вадима, Артём умел признавать ошибки.
Я подумала и написала:
«Со мной всё хорошо. Я уехала. Это моё решение. Очень прошу, не вмешивайся сейчас. Потом всё объясню. Люблю».
Труднее всего было поставить точку. Но я её поставила.
Вадиму я не ответила.
И вот тут, уже час ночи, меня накрыл настоящий страх. Не от сделанного, а от пустого пространства впереди. Ни нормальной работы (последние годы я лишь помогала знакомой с отчётами удалённо), ни своего жилья (комната в коммуналке формально моя, но там живут квартиранты), ни уверенности, что кто-то подстрахует.
«Ей уже поздно всё менять».
Фраза снова всплыла — и вместо паники вызвала упрямство.
— Поздно — это когда тебя уже закопали, — пробормотала я себе. — Пока дышу, ничего не поздно.
Сосед за соседним столиком обернулся, удивлённо уставился на меня. Я отвернулась к окну и тихо хихикнула. Похоже, начинаю разговаривать сама с собой. Хорошее начало новой жизни.
Поезд до моего города оказался почти пустым. В плацкарте пахло выстиранным бельём и старым пластиком. Я забралась на верхнюю полку, прижала к себе сумку с документами и закрыла глаза.
Колёса стучали в ритм: «Про-шлое — кон-чилось. Про-шлое — кон-чилось».
Перед глазами мелькали лица. Мама, которой давно нет. Отец — от него в памяти остались запах табака и большая рука, ведущая меня в садик. Подружка детства, с которой давно потерялась связь. Старый двор, облупленные качели.
А потом — Вадим. Молодой, смешной, с взъерошенными волосами, в потерянной где-то армейской куртке. Его первая фраза на студенческой тусовке:
— Девушка, у вас такие честные глаза, что я боюсь подойти. Можно просто рядом посижу?
Тогда я поверила этой «честности». И, наверное, он и правда когда-то был искренним. Влюблённым. Благодарным за то, что я гладилa его рубашки ночами, параллельно пересдавая свои экзамены. За то, что выносила обе беременности на ногах, чтобы не сорвать ему командировки и встречи.
В какой момент благодарность переросла сначала в привычку, а потом — в презрение?
Я проснулась, когда поезд уже въезжал в город. За окном тянулись серые пятиэтажки, редкие деревца, облезлые остановки. Мой город почти не изменился. Разве что рекламы стало больше.
На перроне у меня сжалось горло. На этом самом вокзале я когда-то стояла с тем же чемоданом, только ехала в другую сторону — «во взрослую жизнь». Тогда тоже было страшно. Только рядом стояла мама, шмыгала носом, а я делала вид, будто лечу навстречу счастью.
Сейчас рядом не было никого.
Я набрала номер риелтора, чьи контакты когда-то записала, оформляя тёткино наследство. Голос в трубке оказался бодрым, деловым.
— Комната в коммуналке? Да, помню вас, Елена… Елена Викторовна, верно? Давно вы не появлялись. Там сейчас студенты живут. Но через две недели договор у них заканчивается. Можно обсудить.
Я стояла среди толпы, слушала его и понимала: да, это будет не наш большой дом с участком. Не просторная кухня и не три комнаты. А маленькая, шумная комната с общим санузлом и старым линолеумом. Зато — моя.
Моё пространство. Мои ключи. Моя дверь, за которой никто не скажет: «Куда ты без меня?»
— Давайте так, — сказала я. — Сегодня подойду, гляну. И да, квартиру снимать они больше не будут. Комната мне нужна самой.
Когда я шла по давно знакомым улицам, чемодан подпрыгивал на выбоинах. В голове всплыла ещё одна фраза Вадима, сказанная лет пять назад, когда я осторожно предложила завести отдельный счёт и что-то откладывать только для себя.
— Лён, ты как маленькая, честное слово. У нас всё общее. Я зарабатываю, ты домом занимаешься. Зачем тебе личные деньги? Ты что, сбежать хочешь?
Он смеялся. А я — нет.
Похоже, сам себя сглазил: сбежала. Только не к любовнику и не на море. А в родную коммуналку, из которой когда-то так гордо уезжала.
Дверь в мою старую-новую комнату открылась со знакомым скрипом. Запах старой краски, лёгкая сырость, что-то до боли родное. Окно во двор, где до сих пор те же качели. Потёртый линолеум. Стены с известными трещинками.
— Вот, — риелтор развёл руками. — Как сдавали, так и есть. Ребята съедут — привезём вам кровать, шкаф подберём… Обустроитесь.
Я провела рукой по подоконнику и вдруг почувствовала, как подступают слёзы. Не от жалости к себе, а от странного ощущения: я дома. Не в том большом стерильном доме, где чужой голос решил, поздно мне жить по-своему или нет. А здесь, в этой тесной комнате с облупившейся краской.
— Ничего не надо привозить, — сказала я. — Разберусь сама. Подготовьте только договор.
Он пожал плечами:
— Как скажете.
Когда он ушёл, я закрыла дверь на ключ и присела прямо на чемодан. И только тогда позволила себе разреветься — по-настоящему, всхлипывая, закрыв лицо руками.
Рыдала недолго. Слёзы иссякли резко.
Потом я встала, вынула из чемодана тот самый свитер и постелила его на подоконник вместо подушки. Села, поджав ноги, открыла окно. В комнату ворвался свежий воздух и детские голоса снизу.
Кто-то крикнул:
— Аня, не раскачивайся так сильно, свалишься!
Я улыбнулась.
Телефон зазвонил вечером. На экране — Вадим.
Я уже не вздрагивала при виде его имени. Было скорее любопытно: что он скажет? Как попробует оправдаться?
Я нажала «принять».
— Алло.
Пауза. Потом знакомый, чуть охрипший голос:
— Лена… Наконец-то. Ты где, чёрт возьми? Я места себе не нахожу. Дети тоже. Ты понимаешь, что устроила?
Я посмотрела на облупившуюся стену, на свой скромный чемодан и спокойно ответила:
— Я наконец устроила свою жизнь, Вадим. Первый раз за тридцать лет.
Он фыркнул.
— Опять драматизируешь. Ты из-за чего удрала вообще? Из-за того, что я пошутил при друзьях? Саня потом сам признал, что лишнее ляпнул. Ну и я… Ты же знаешь, мужики… Перегнули. Ты серьёзно решила всё разломать из-за одной реплики?
Я помолчала секунду, подбирая слова.
— Нет, Вадим. Не из-за одной. Эта фраза просто собрала всё воедино. Твои «шутки». Твоё «куда ты без меня». Твоё «ей уже поздно всё менять».
— Да я ж не тебе это говорил, — раздражённо перебил он. — Просто… Ладно, глупо вышло. Вернись домой, обсудим и забудем. Ты что, ребёнок — бегать с чемоданом, как в сериале?
— Я как раз и есть сериал, — хмыкнула я. — Только не для публики. Я не вернусь.
На том конце повисла тяжёлая пауза. Потом он заговорил тише:
— Ты вообще соображаешь? Ты хочешь в своём возрасте… что? Снимать угол? Хвататься за любую работу? Я всю жизнь вкалывал ради нас. Дом, машина, дача. Ты жила как человек. А теперь что? Коммуналка?
Он произнёс «коммуналка» так, будто это диагноз.
Я ещё раз оглядела свою маленькую комнату и вдруг почувствовала к ней тёплую привязанность.
— Да, Вадим. Коммуналка. Зато моя. Понимаешь? Мо-я. С моими ключами, моими счетами и моими решениями.
Он тяжело выдохнул.
— Ну ты и упрямая… Ладно. Я понимаю, ты обиделась. Прости, если задел. Но неужели из-за обиды нужно рушить семью? ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, Лена. Коту под хвост, что ли?
Я зажмурилась. Вот они, эти слова. «Коту под хвост». Для него — про дом, ремонт, комфорт. Для меня — про собственную жизнь.
— Тридцать лет, — тихо повторила я. — Именно поэтому я и ушла. Потому что не хочу, чтобы следующие десять–двадцать улетели туда же. Я устала быть тенью при «успешном мужчине». Хочу хотя бы немного пожить собой, а не приложением к тебе.
— А дети? — голос стал жёстче. — Ты о них подумала? Как им теперь? Мама сбежала в коммуналку, решила, что ей рано-поздно…
— Дети уже взрослые, — спокойно сказала я. — Им придётся привыкнуть к мысли, что у их матери есть своя жизнь. Я не ухожу от них. Я ухожу от тебя.
Он надолго замолчал. Я уже подумала, что связь оборвалась, но потом услышала:
— Ты не потянешь, — глухо сказал он. — Ты никогда ничего сама не тянула. Вся твоя жизнь — это я. Без меня ты никто. Поживёшь — сама прибежишь.
Фраза ударила, но уже не так. Скорее как последнее, судорожное «ухватиться» человека, который теряет контроль.
Я улыбнулась — больше себе, чем ему.
— Вот тут ты ошибаешься, Вадим. Вся моя жизнь — это не ты. Это я. Просто я про это забыла. Спасибо, что напомнил. А насчёт «прибежишь»… Не надейся. Береги себя. И маму тоже.
Я отключила звонок, не давая ему договорить.
И впервые за много лет не почувствовала вины.
Через неделю у меня на руках уже были новые ключи и новая работа.
Коммуналка встретила привычным шумом: соседка, ругающая мужа за тарелки в раковине, ребёнок из другой комнаты, бренчащий на пианино, запах жареной картошки и кошачьего корма вперемешку. Меня это не раздражало. Наоборот — успокаивало. Это был живой фон, а не вечное недовольное бормотание одного человека.
Работу я нашла в маленьком цветочном киоске у метро. Хозяйка — подвижная женщина лет шестидесяти — смерила меня взглядом:
— Бухгалтер, значит? А цветы любите?
— Люблю, — честно ответила я. — Особенно те, которые ещё не завяли.
Она рассмеялась:
— Ну, венки у нас тоже заказывают, не без этого. Ладно, попробуем. График сменный, платим немного, но честно. Вас устроит?
Устроило. Меня устраивало всё, что давало ощущение: каждый рубль я заработала сама. Не «мы с Вадимом», не «общие деньги, которыми он распоряжается», а мои.
Первые дни я приходила в свою комнату почти без ног, пропахшая хризантемами и розами. Открывала окно, садилась на подоконник с кружкой чая и смотрела, как внизу дети катаются на тех самых старых качелях.
Иногда звонила Кира. Сначала — со слезами и претензиями.
— Мам, ну как ты могла? Папа же… Он переживает. Ты всё разрушила!
Я терпеливо объясняла, что разрушенным всё было давно. Что я не ушла к другому мужчине, не бросила их в детстве, не исчезла. Я просто вышла из отношений, в которых меня перестали воспринимать всерьёз.
Постепенно её тон менялся. Появились другие вопросы:
— Мам, а тебе там… не страшно? Ты справляешься? Деньги есть? Может, помочь чем-то?
Артём приехал через месяц. Зашёл в комнату, обвёл взглядом стены, свистнул:
— Жёстко… — потом посмотрел внимательно. — Но ты… другая. Спокойная. Даже светлее какая-то.
Я усмехнулась:
— Потому что рядом больше нет человека, который меня постоянно дёргает.
Он помолчал, потом неуверенно сказал:
— Папа, конечно… Ну, ты сама знаешь. Он и раньше… Я думал, вы просто привыкли друг к другу. Типа так и надо.
— Так не надо, сын, — мягко ответила я. — Когда тебя годами не слышат, обесценивают и считают приложением — это не норма. Просто женщины часто привыкают и боятся признаться себе.
Он кивнул, глядя в пол. Потом спросил:
— Ты точно не передумаешь?
— Не передумаю, — сказала я.
Вечером, провожая его до подъезда, я поймала своё отражение в стекле двери. Та же женщина, что и пару месяцев назад на вокзале, но в глазах другое — спокойная твёрдость.
Вадим звонить стал реже. Потом прислал одно короткое сообщение:
«Подаю на развод».
Я посмотрела, вздохнула и ответила:
«Хорошо. Я тоже согласна».
Сам процесс оказался не таким страшным. Бумаги, подписи, штампы. В зале суда мы сидели на разных лавках. Он — в дорогом костюме, с недовольной челюстью. Я — в простом платье, с папкой в руках.
Судья задавала формальные вопросы. Всё закончилось быстро. У выхода Вадим догнал меня.
— Ну что, добилась своего? — в голосе звучали злость и растерянность вперемешку. — Свободы захотела? Поздновато, Лена. В твоём возрасте кому ты нужна?
Я внимательно на него посмотрела. Передо мной был уже не тот парень из загса, не тот мужчина, с которым я таскала детей по поликлиникам, а уставший, жёсткий человек, привыкший, что всё вокруг под него подстраивается.
— Себе я нужна, Вадим, — спокойно сказала я. — И этого уже достаточно.
Он коротко фыркнул, развернулся и пошёл к своей машине.
Я спустилась в метро. В руке — конверт с решением суда. В голове — лёгкость.
Тридцать лет брака — коту под хвост? Возможно.
Зато за один час — в ту ночь, когда его слова вдруг показали мне всю картину — я выбралась из клетки, которую сама же помогала строить.
Теперь каждое утро, открывая киоск и встречая первый автобус с засыпающими пассажирами, я думаю о том, как легко мы позволяем другим наклеивать на нас ярлыки: «поздно», «никуда не денется», «без меня никто».
А потом остаётся только представить их лица, когда этот самый «никто» за один час собирает чемодан и уезжает. В коммуналку. В старый город. В неизвестность.
А по сути — наконец-то к себе.