Когда Кирилл уезжал «в командировку», я даже не заплакала.
Стояла у двери, с чашкой холодного чая в руках, и смотрела, как он надевает пальто, поправляет воротник, суетливо проверяет карманы. Его движения были собранными, но в них чувствовалась какая-то неловкость — будто он боялся встретиться со мной глазами.
— Не скучай, — сказал он, натянуто улыбнувшись. — Неделя пролетит быстро.
Я кивнула, не подозревая, что эта «неделя» изменит всё.
В тот момент мне казалось, что ничего особенного не происходит. Очередная рабочая поездка, какие уже были десятки раз. Чемодан, рубашки, тревожный запах дороги, звонки по вечерам — обычная рутина.
Только на этот раз воздух был каким-то другим. Словно в нём повисло что-то недосказанное, липкое, неприятное.
Первый день после его отъезда я провела в суете. Отвела сына в сад, побежала на работу, вернулась домой под вечер. Поставила суп, включила телевизор, но не слушала — просто хотелось, чтобы хоть что-то заполняло тишину.
Иногда я ловила себя на том, что скучаю не по человеку, а по ощущению присутствия.
Когда в доме слышны шаги, смех, звук кипящего чайника.
А теперь — только тишина и гул холодильника.
Мне было тридцать. Восемь лет брака, устоявшийся быт, сын, работа.
Кирилл — надёжный, спокойный, не романтик, но «свой».
Свекровь — требовательная, но справедливая.
Жизнь шла ровно. Без всплесков, но с ощущением устойчивости.
И я думала, что этого достаточно.
Когда Кирилл позвонил и сказал: «Я уже еду домой», — сердце радостно кольнуло.
Я купила его любимые булочки с маком, сын весь день повторял:
— Папа скоро придёт!
На кухне пахло хлебом и теплом.
Я услышала, как у дома остановилось такси, и выглянула в окно.
Кирилл вышел первым. За ним — женщина.
Высокая, худая, в светлом пальто, с длинными волосами. Улыбалась.
Она шла рядом с ним слишком близко.
А потом — взяла его за руку.
Я стояла у окна, не двигаясь, пока он не поднялся к нам. Когда дверь открылась, и они вошли вместе, у меня в груди всё обрушилось.
— Это Марина, — произнёс он спокойно. — Мы теперь вместе.
Сын подбежал, обнял его за ноги, посмотрел на меня:
— Мам, а кто это тётя?
— Это моя подруга, — сказал Кирилл. — Скоро вы подружитесь.
Я чувствовала, как земля уходит из-под ног.
— Подруга? — повторила я глухо. — Серьёзно?
Он пожал плечами.
— Так бывает, Нина. Всё закончилось.
И просто пошёл в комнату собирать свои вещи.
Следующие дни слились в одну бесконечную, вязкую массу.
Я делала всё автоматически: кормила сына, ходила на работу, мыла посуду.
Но не слышала звуков, не чувствовала вкусов.
Только боль была реальной — как лезвие по коже.
Через пару дней пришла свекровь.
Без предупреждения.
Стояла в прихожей, сжала губы и сказала:
— Кирилл всё рассказал. Отпусти его, Нина. Так бывает. Не мучай сына.
Я смотрела на неё, не веря.
Эта женщина когда-то называла меня дочкой. А теперь — чужая.
— Он предал, — произнесла я.
— Глупо мешать человеку, если он нашёл любовь, — холодно ответила она.
Мне не осталось слов. Только чувство, будто меня вычеркнули из собственной жизни.
Кирилл переехал к Марине через неделю. Приходил молча, собирал рубашки, документы, избегал взгляда.
Сын плакал и спрашивал:
— Мам, когда папа вернётся?
— Скоро, — шептала я, гладя его по волосам.
Но с каждым днём «скоро» превращалось в «никогда».
Я узнала, что Марина — его коллега. Недавно развелась. Без детей.
Говорили, что они давно вместе — ещё до той самой «командировки».
Просто теперь он перестал скрывать.
Боль была не просто душевной — физической.
Руки дрожали, сердце будто сжималось обручем.
Однажды позвонила свекровь.
— Кирилл хочет забрать Лёшу на выходные. Марина хочет познакомиться.
— Что? — я чуть не выронила телефон. — С этой женщиной?
— Это его жизнь, — сухо сказала она. — И сыну нужен отец. Не мешай им.
Слово «семья» тогда ударило как нож.
Я всё-таки отпустила Лёшу.
Он вернулся другим — тихим, закрытым.
На подоконнике я нашла рисунок: дом, рядом три фигурки — папа, тётя и мальчик.
— А мама где? — спросила я.
Он пожал плечами:
— Тётя Марина сказала, мама живёт далеко.
Я разбила чашку.
Долго собирала осколки. Руки тряслись, глаза жгло.
Развод оформили быстро.
Квартира осталась мне — не из доброты, просто он хотел поскорее вычеркнуть прошлое.
Прошло несколько месяцев.
Жизнь постепенно затихла.
Я привыкла просыпаться одна, готовить на двоих, идти на работу без звонков.
Иногда Лёша спрашивал про отца, но всё реже.
А потом я случайно увидела их — на рынке.
Он держал Марину за талию, а рядом стояла свекровь. Смех, яблоки, лёгкость.
Мир, в котором для меня больше не было места.
Прошёл год. Потом второй.
И вдруг — звонок.
На пороге свекровь.
Постаревшая, с усталым лицом.
— Нина… прости, — сказала она. — Кирилл ушёл от Марины. Сказал, что ошибся. Он болен. Просил увидеть Лёшу… и тебя.
Я поехала. Не ради него. Ради сына.
Он лежал бледный, поседевший. Когда увидел нас, улыбнулся.
— Привет, герой мой, — сказал он, обняв Лёшу.
Потом посмотрел на меня:
— Прости, Нина. Я всё понял слишком поздно.
Я стояла у окна, и впервые за всё это время не чувствовала злости. Только жалость.
К нему. К себе. Ко всем.
Когда его не стало, свекровь стала приходить часто.
Приносила пироги, помогала с ребёнком, старалась говорить просто, без уколов.
Однажды она тихо сказала:
— Я тогда глупая была. Хотела защитить сына. А тебя зря обидела.
Я лишь кивнула.
Некоторые понимания приходят слишком поздно.
Прошло пять лет.
Лёша пошёл в школу. Мы жили спокойно — без громких слов, но с теплом.
Иногда я просыпалась от сна, где Кирилл уходит «в командировку».
И каждый раз понимала: теперь уже не больно.
Иногда жизнь сама замыкает круг.
Он ушёл искать новое,
а я осталась, чтобы сохранить главное — себя.