— Мамочка, тебе опять звонят, — донёсся детский голосок позади Виктории.
Она стояла у плиты, размешивая подливу в сковороде, и вздрогнула, услышав сына.
— Кто там? — Виктория обернулась, вытирая руки о полотенце.
— Не знаю, — Илья пожал худыми плечами, в которых ещё угадывалась детская неуклюжесть.
— Принеси мой телефон, ладно?
— Щас! — крикнул мальчишка и вихрем вылетел из кухни. Его босые пятки громко застучали по полу. Через минуту он уже вернулся, запыхавшийся, с телефоном в руке. Он протянул его матери, гордый тем, что справился с поручением.
— Спасибо, зайчонок. Беги играй. Скоро ужинать будем, — мягко сказала Виктория, погладила сына по голове и снова повернулась к плите.
Илья стремительно убежал, унося с собой ощущение беззаботного детства, а она задержала взгляд на экране смартфона. Сердце кольнуло — снова тот же самый номер, настойчивый, будто преследующий. Номер был из городской больницы.
Откуда они узнали её контакт? Виктория нахмурилась. Непрошеные мысли о прошлом неприятно скребанули сознание. Она решительно накрыла сковороду крышкой и убавила огонь до минимума. Потом выключила газ совсем.
Схватив телефон, она на мгновение задумалась, но тут же решительно нажала на кнопку отключения и спрятала его за занавеску, словно хотела скрыть даже от самой себя.
Она неспешно накрыла стол, тщательно расставляя тарелки, словно это помогало отогнать назойливые звонки из памяти. Потом направилась в зал.
Кирилл сидел за компьютером, как обычно сутулясь и сосредоточенно глядя в экран. На его лице отражались голубоватые блики. Виктория подошла неслышно и обняла его за плечи, положив подбородок ему на макушку.
— Чем занят? — спросила она тихо, почти шёпотом.
— Так, новости просматриваю, — ответил Кирилл, не отрывая взгляда от монитора. — А кушать скоро будем?
— Всё готово. — Виктория выпрямилась и громко позвала: — Илья, идём ужинать!
Сын где-то в коридоре радостно откликнулся.
— Только проследи, чтобы руки помыл, — обратилась она к мужу и уже хотела вернуться на кухню, как Кирилл взял её за руку.
— Постой. Кто звонил?
— Номер незнакомый. Я отвечать не стала, — холодно произнесла Виктория и выдернула руку. — Ты же голодный? Пойдём к столу.
Она ушла, не желая продолжать разговор.
После ужина, когда дом погрузился в уютную тишину, она снова включила телефон. Экран светился пустотой — новых вызовов не было. «Поздно, больше не станут тревожить», — подумала Виктория и положила аппарат на прикроватную тумбу.
Но ночью сон никак не приходил. Она ворочалась, то сбрасывая одеяло, то снова укрываясь. Мысли обрывались и возвращались к одному: «Зачем я тогда подняла трубку? Лучше бы сразу сбросила…»
Она вспомнила тот первый разговор — голос был официальный, холодный, будто отстранённый:
— Это звонят из клиники. Ваша мать находится у нас в отделении. Не могли бы вы прийти? Нужно обсудить несколько вопросов…
Тогда Виктория резко сказала:
— Простите, но у меня нет матери.
И оборвала звонок.
Но с того момента телефон настойчиво вибрировал снова и снова. Она не брала, но в душе зрела тяжёлая мысль: «Всё равно придётся ехать. Не отвяжутся ведь. А если ещё и домой заявятся? Лучше бы она умерла окончательно…»
Для Виктории её мать умерла уже много лет назад.
На следующий день Виктория задержалась на работе только до обеда. Смену она закончила раньше обычного, но облегчения не почувствовала. Вместо этого, внутри словно клубился ком, тяжёлый и неотвратимый. Решив, что от этих звонков не отделаться, она направилась в городскую больницу.
Здание встретило её запахом сырости и лекарств, густым, липким, словно пропитанным чужой болью. В коридорах толклись посетители, слышался кашель, скрип каталок и сухие шаги медсестёр.
Она дошла до кабинета заведующего отделением. На двери висела табличка с потускневшими буквами. Виктория постучала, а потом, не дождавшись ответа, вошла.
Мужчина в белом халате сидел за столом, наклонившись над стопкой бумаг. Лысина блестела в свете лампы. Услышав её шаги, он поднял голову.
— Наконец-то вы пришли, — в его голосе проскользнула усталость, но и скрытая укоризна. — Как вас зовут?
— Виктория, — коротко ответила она.
— А по отчеству?
— Просто Виктория, — холодно произнесла она, словно отрезала.
Доктор удивлённо посмотрел на неё поверх очков.
— Виктория, почему вы ни разу не появились? Маму вашу мы выписываем, а на звонки вы не отвечаете. Так нельзя.
— Я сказала уже: у меня нет матери, — с раздражением произнесла Виктория, сжав пальцы в кулак.
— А кем вам тогда приходится Анна Сергеевна Ковалева? — не отставал врач.
Он изучал её взглядом — настойчивым, цепким. Виктории стоило немалых усилий не сказать: «Не знаю я её». Но разве поверят?
— Откуда у вас мой номер? — спросила она вместо ответа.
— В её телефоне. Вы записаны там как “дочь Вика”.
Сердце кольнуло, но Виктория сжала губы.
— А откуда у неё вообще мой номер? — бросила она.
— Уточните это у неё, когда сможет говорить. — Доктор развёл руками. — Сейчас она полностью парализована после инсульта: не ходит, не говорит, не двигается. Вы этого не знали?
— Так ей и надо… — слова сорвались сами, прежде чем Виктория успела их удержать.
Доктор прищурился:
— Что вы сказали? Я ослышался?
Виктория выпрямилась и взглянула ему прямо в глаза:
— Нет, вы всё верно расслышали. Она бросила меня. Отдала сначала каким-то родственникам, а потом я оказалась в детдоме. Почти двадцать лет я жила без матери. Для меня она умерла тогда.
Мужчина молчал, потом вздохнул, и голос его смягчился:
— Это ваши с ней счёты. Меня они не касаются. Но вопрос остаётся. Держать её дальше в стационаре нет смысла. Если вы не забираете её к себе, тогда её придётся направить в интернат для инвалидов. Вы единственный родственник, поэтому и вызвали вас.
— Подпишу любые бумаги, — поспешно сказала Виктория. Внутри у неё даже вспыхнула искорка облегчения — всё не так сложно, как она боялась.
Доктор отрицательно покачал головой:
— Не всё так просто. Ей нужен постоянный уход: кормить, мыть, переворачивать. В обычное государственное учреждение её могут не принять. Частные интернаты берут таких больных, но там дорого. Мы — больница, наша задача лечить. Содержание — дело семьи. Вы готовы оплачивать?
— Я уже сказала: не возьму её, — резко ответила Виктория. — А если бы меня вообще не нашли? Тогда как?
— В таком случае подключаются органы соцзащиты. Но без вашего согласия мы не можем передать документы. Нужны гарантии…
— Я могу идти? — Виктория уже стояла у двери, словно не желая больше слушать.
Доктор поднялся, подошёл к ней и протянул визитку:
— Вот контакт. И адрес тоже. Ваша мать в четвёртой палате.
Виктория взяла карточку, не сказав ни слова, и вышла.
Коридор был длинным, пах хлоркой. Она шла, сжимая визитку в ладони, и спорила сама с собой. «Сейчас уйду — и конец. Но… почему не заглянуть? Пусть посмотрю, что с ней стало. Хоть порадуюсь, что наказана».
Она остановилась у двери с табличкой «Палата №4». Сердце заколотилось чаще. Виктория толкнула дверь и осторожно заглянула внутрь.
В комнате стояли три кровати. На них лежали женщины примерно одного возраста — седые, осунувшиеся. Две молча уставились на Викторию, а третья, с закрытыми глазами, казалась спящей.
Она сделала шаг, глянула на неподвижное тело — и тут же резко развернулась.
Полгода назад она мельком видела мать. И теперь — ни малейшего сомнения: это она. Сильно постаревшая, иссохшая. В груди кольнула жалость, но Виктория тут же прогнала её прочь.
Быстро выйдя из палаты, она пошла к выходу, не оборачиваясь.
Виктория шагала по больничному коридору всё быстрее, будто за спиной её преследовали чьи-то шаги. Воздух, пропитанный хлоркой и старостью, казался удушливым. Ей хотелось как можно скорее вырваться наружу.
Наконец она вышла на улицу. Холодный ветер коснулся лица, и Виктория глубоко вдохнула, словно только теперь почувствовала свободу. Но облегчения не пришло. Вместо этого в голове назойливо крутились мысли.
«Она всё равно мать, не чужая женщина. Бросать её в таком состоянии — жестоко. Но с другой стороны, она ведь сама бросила меня. Сколько лет прошло? Больше двадцати. Ни письма, ни звонка, ни попытки узнать, как я живу. Да ей было всё равно. Так почему теперь мне должно быть не всё равно?
И если я соглашусь помочь — чем я тогда буду лучше её? Она предала меня. Значит, и я вправе отстраниться».
Эти слова звучали убедительно, но сердце всё равно болело. Виктория вспомнила взгляд мужа. Кирилл никогда не поймёт, если узнает, что она отказалась от матери. У него родители были настоящие — заботливые, надёжные, рядом всю жизнь. Для него мысль о том, что мать может бросить ребёнка, была бы чудовищной.
«Если он узнает правду, — подумала Виктория, — он возненавидит меня. Он решит, что я жестокая. И тогда потеряю его. А без Кирилла я не смогу…»
Эти мысли сопровождали её всю дорогу домой.
На следующий день она снова пошла на работу. Часы тянулись мучительно долго. Казалось, каждая минута липнет к коже, как пыль. Едва закончилась смена, Виктория направилась не домой, а в соцзащиту.
Здание встретило её облупленными стенами и толпой людей. Очередь тянулась в узком коридоре, пахло бумагой, кофе и дешёвыми духами. Виктория стояла, слушая жалобы незнакомых женщин о маленьких пенсиях, больных мужьях и непутёвых детях.
Когда, наконец, её пригласили в кабинет, чиновница средних лет с тугим пучком и усталым взглядом пролистала бумаги.
— Значит, мать ваша, Ковалева Анна Сергеевна, находится после инсульта. Документы из больницы поступят к нам. Но учтите, оформление займёт время. Возможно, придётся пройти суд.
— Суд? — Виктория нахмурилась. — А зачем?
— Так положено. Чтобы закрепить решение о помещении её в интернат. Если у неё есть пенсия, часть средств пойдёт на содержание. Но этого мало. Необходимо, чтобы вы, как единственный родственник, дали согласие и доплачивали.
Виктория почувствовала, как всё внутри похолодело. Доплачивать? Она и так едва сводила концы с концами. Но вслух сказала:
— Хорошо. Я подпишу всё, что нужно.
Чиновница подняла глаза от бумаг и посмотрела на неё внимательнее.
— Не так часто дети соглашаются помогать в таких случаях. Обычно бегут от этого, как от огня.
Виктория опустила взгляд, чтобы не встретиться с её глазами. «Если бы вы знали, — подумала она, — я тоже хочу бежать. Но у меня нет выхода».
Виктория не могла простить. Сколько бы времени ни прошло, её сердце оставалось тяжёлым камнем.
Она убеждала себя: «Разве можно простить человека, который бросил своего ребёнка? Забыл, словно он никогда и не существовал?»
Она не хотела знать мать больше двадцати лет. А теперь та лежала беспомощной, обездвиженной, в больничной палате. Лучшим выходом было бы — отказаться от неё окончательно. Но Викторию мучала мысль: «А если Кирилл узнает?»
Она ясно представляла его реакцию. Кирилл — человек совестливый, добрый, выросший в семье, где мать и отец всегда были рядом. Для него понятие «мама» священно. Он не поймёт, не примет её решения. Будет уговаривать: «Это же твоя мать, как можно её бросить?»
И тогда между ними возникнет трещина. А Виктория знала: она не может потерять его.
Жалости к матери она почти не чувствовала. Только крошечную искру, где-то глубоко, и то — больше как слабость, чем как чувство. «Она заслужила это», — повторяла Виктория. Но внутренний голос всё же не замолкал.
Однажды, не выдержав, Виктория зашла в храм. Маленький, старый, пахнущий воском и каменным холодом. Она долго стояла у икон, не зная, как начать. Наконец решилась и рассказала священнику всё: о том, как мать бросила её, о детском доме, о нынешней ситуации.
Священник слушал молча. Не упрекал, не стыдил. Лишь вздохнул и сказал:
— Я понимаю тебя. Но мать есть мать. Ты сделай для неё всё, что в твоих силах. Не ради неё даже — ради себя. Молись и за неё, и за себя. И если можешь, поговори с мужем. Ненависть и обида сожгут тебя изнутри.
Виктория молчала. Она знала, что простить мать не сможет никогда. Но слова о том, что злость разрушает её саму, запали в душу.
В итоге женщину оформили в частный интернат для инвалидов. Это был не самый дорогой вариант, но там был уход, медсёстры, чистые палаты. Виктория согласилась доплачивать к пенсии матери, хотя каждая копейка давалась тяжело.
Чтобы Кирилл не догадался, она придумала оправдание: будто подменяет коллег и берёт лишние смены. Так объясняла его вопросам о том, почему она почти без выходных работает и приходит домой уставшей.
— Зачем так надрываешься? — иногда спрашивал Кирилл.
— Просто много заказов, не хочу отказывать, — улыбалась Виктория, стараясь не выдавать правды.
На самом деле она платила за содержание той самой женщины, которая когда-то от неё отказалась.
Теперь можно было выдохнуть. Мать находилась под присмотром и вряд ли когда-нибудь выйдет оттуда. Виктория чувствовала странное облегчение: её совесть вроде бы была удовлетворена, и в то же время — горечь оставалась.
Иногда, возвращаясь после работы, она заходила в храм. Не на службу — просто постоять перед любимой иконой. Там, среди свечей и запаха ладана, ей становилось легче дышать. Она шептала: «Прости меня, Господи, и её тоже…»
В один из таких вечеров, когда Виктория стояла в тишине перед образом, она услышала за спиной шаги. Сначала не придала значения. Но вдруг на плечо легла чья-то ладонь.
Виктория вздрогнула и резко обернулась. Перед ней стоял Кирилл.
— Ты?.. — только и выдохнула она.
— Я шёл за тобой, — спокойно сказал он. — Давно уже понял, что ты что-то скрываешь.
Она побледнела. Сердце заколотилось так, что казалось, его стук услышит весь храм.
— Пойдём на улицу, — попросила Виктория. — Я тебе всё расскажу.
Они вышли из храма на вечернюю улицу. Небо было тёмно-синее, с редкими огоньками звёзд, и над крышами домов тянулся запах осеннего дыма. Виктория шла рядом с Кириллом молча, не зная, с чего начать.
— Говори, — мягко сказал он, не отпуская её руки. — Я всё вижу, ты давно не своя. Уходишь куда-то, приходишь усталая, глаза печальные. Я думал… — он замялся, но всё-таки договорил: — Думал, у тебя другой.
— Что? — Виктория остановилась и с ужасом посмотрела на мужа. — Кирилл, какой «другой»? Ты единственный…
Он внимательно вглядывался в её лицо, и в его глазах было столько боли, что Виктория больше не могла молчать.
— Ладно. Я скажу. Только, пожалуйста, не перебивай… — её голос дрогнул. — Помнишь, полгода назад ко мне на улице подошла женщина? Та, которая назвалась моей матерью?
Кирилл кивнул.
— Она потом оказалась в больнице. Инсульт. Полностью парализована. Звонили мне, требовали приехать. Я сначала отрицала — говорила, что у меня нет матери. Но потом… пришлось пойти.
Она опустила голову.
— Я видела её. Беспомощную, седую, чужую. И я… я не смогла взять её к нам. Не смогла. Я согласилась оплатить её содержание в интернате, — Виктория выдохнула и, словно оправдываясь, добавила: — Поэтому я работаю больше. Я не хотела, чтобы ты узнал, боялась, что осудишь.
Кирилл долго молчал. Потом тихо сказал:
— Почему ты скрывала? Разве я для тебя чужой?
— Я боялась… — Виктория сжала его руку обеими своими ладонями. — Боялась, что ты будешь взывать к моей совести. Что скажешь: «Это же мать». А я… я не смогла бы ухаживать за ней. Она лишила меня детства, отняла семью. И если бы ты начал настаивать, мы бы начали ссориться. Я слишком дорожу тобой, чтобы рисковать. Я боялась тебя потерять.
Кирилл остановился и крепко обнял её.
— Глупая ты моя, — сказал он тихо, целуя её в волосы. — Какая же ты глупая. Я всё это время думал, что у тебя роман, что ты уходишь к кому-то… я извёлся. Даже начал за тобой следить.
— Ты?.. — Виктория отстранилась и посмотрела ему в глаза.
— Да. Но я не нашёл ничего, кроме твоей усталости и тайн. И теперь понимаю, что был неправ.
Она всхлипнула и прижалась к нему ещё сильнее.
— Я люблю только тебя. Мне никто не нужен.
— А твоя мать? — осторожно спросил Кирилл. — Она поправится?
— Вряд ли. Не называй её «мать». Для меня она просто женщина, которая отказалась от меня.
Кирилл тяжело вздохнул.
— Вик… несмотря на всё, ты не бросила её. Ты нашла интернат, ты платишь за неё. Я не уверен, что поступил бы так же. Ты думаешь, что совершаешь подлость, а я вижу, что ты поступаешь по-человечески. Только прошу: больше не скрывай от меня ничего.
Слёзы катились по щекам Виктории. Ей было и стыдно, и легко одновременно. Она впервые за долгое время почувствовала: груз, давивший на неё, стал меньше.