Застолье тянулось бесконечно. Скорее, это был не ужин, а изматывающее испытание.
Анатолий Сергеевич уже осушил третью стопку и с каждой минутой становился громче. Алкоголь окончательно развязал ему язык. Он прошёлся по «бестолковой молодёжи», по «развалившемуся государству» и, по обыкновению, свернул на излюбленную тему — кто и какое место обязан занимать в семье.
— Вот ты, Артём, — поучал он, размахивая ножом с нанизанным мясом. — Женщину надо держать жёстко. Дашь слабину — на голову сядет. Глянь на мою. — Он кивнул в сторону жены, которая сидела прямо, не прикасаясь к тарелке. — Послушная. Понимает, где её место. А Марину я прозевал. Слишком много позволял. Учёба, работа… Плевать! Женское дело — детей рожать да мужу угождать, а не в кабинетах штаны протирать.
Артём аккуратно положил вилку. Его челюсти сжались.
— Анатолий Сергеевич, — спокойно произнёс он. — Прошу вас следить за словами. Вы говорите о моей будущей жене и о своей дочери.
Хозяин дома медленно повернулся, прищурившись.
— Ты меня учить вздумал? — прошипел он. — В моём доме? Да ты здесь пустое место. Я тебя впустил — вот и сиди тихо, пока старшие говорят.
— Я не намерен выслушивать оскорбления.
— Не по нраву — дверь знаешь где, — отмахнулся Анатолий. — А Марина останется. Разговор ещё не закончен.
Он перевёл тяжёлый взгляд на меня.
— Чего застыла? — рявкнул он. — Видишь, у меня рюмка пустая? Быстро на кухню — принеси ещё. И закуску прихвати.
Я не шевельнулась.
— Ты что, не слышишь?! — голос сорвался на визг. — Встала и пошла! Прислуга!
— Это уже слишком, — Артём приподнялся со стула.
— Сиди! — взревел отец. — А ты марш! Считаю! Один!
В центре стола стояла большая суповая чаша — старая, тяжёлая. В ней был мамин фирменный борщ — густой, горячий, тёмно-красный. Он уже не кипел, но всё ещё обжигал.
Мама побледнела, сжав салфетку. Она знала этот тон.
— Два! — гаркнул он. — Шевелись!
Я подняла чашу обеими руками. Она весила немало.
Сделала шаг вперёд.
— Выпивку, значит? — уточнила я.
— Да! И живо!
— Сейчас, пап. Сейчас.
Я подошла почти вплотную. Он ожидал, что я пройду мимо. В его глазах было самодовольство — он был уверен, что сломал меня так же, как ломал маму годами.
Я резко наклонила чашу.
Тяжёлый, густой поток борща обрушился прямо на него — на голову, на рубашку, на брюки, на колени.
Шлёп.
Звук был глухой и вязкий.
Тишина повисла такая, что звенело в ушах.
Анатолий Сергеевич застыл. По лицу стекали красные ручейки. Капуста прилипла к виску. Белая рубашка потемнела и обвисла.
— Сходи сам, — сказала я ровно, ставя пустую чашу на стол. — У тебя ноги есть. А у меня — дела поважнее.
Я взяла Артёма за руку.
— Мы уходим.
Отец вскочил, но поскользнулся на бульоне и рухнул обратно.
— Ты!!! — заорал он. — Я тебя уничтожу!!!
— Светлана! — завопил он, задыхаясь. — Быстро! Приведи меня в порядок!
Он ждал, что мама бросится к нему — как всегда. Но она стояла молча и смотрела на него иначе. Без страха. С отвращением.
Она медленно развязала передник. Сняла. Скомкала.
И бросила ему прямо в лицо.
— Я тоже ухожу, — сказала она тихо, но твёрдо. — Готовь, стирай и командуй сам.
Она повернулась к нам.
— Марина, Артём, подождите. Я возьму документы.
Отец сидел, мокрый, липкий, с перекошенным лицом и не понимал, как так вышло, что его больше никто не слушается.
— Вы ещё приползёте! — сипло крикнул он.
— Не приползём, Толя, — ответила мама, не оборачиваясь. — Мы ходить умеем.
На улице было свежо. Мама шла прямо, расправив плечи.
— Мам, ты как? — спросила я.
Она улыбнулась — впервые за долгое время.
— Жаль только борщ, — вздохнула она. — Удался на славу.
Мы рассмеялись и уехали, оставив «хозяина» наедине с его властью, которая больше никому не была нужна.