— Ты что, свихнулась? Я эти деньги матери пообещал! — Артём вырывал из пальцев Лены пухлый конверт с накоплениями.
Конверт был тяжёлым и удивительно тёплым. Проведя по нему ладонью, Лена ощутила шероховатую бумагу и упругий бугорок купюр. Ровно сорок семь тысяч триста рублей. Эта цифра казалась колдовской, почти нереальной. Она выходила за пределы привычных расходов на продукты, счета, бензин. Это были деньги-мечта, её билет в другую жизнь.
Она сидела на кухне, сжимая потрескавшуюся силиконовую прихватку, и смотрела на конверт, словно загипнотизированная. За окном угасали краски осеннего вечера, окрашивая небо в сиреневый тон. Из соседней квартиры доносился приглушённый шум телевизора. Обычный четверг. Совсем не день для переворотов.
Но для Лены это был решающий день за последние три года. Именно столько она складывала каждую копейку на эти проклятые и прекрасные курсы. Не просто на занятия — на перезагрузку. На шанс заменить удушливый офис на студию дизайна, о которой тайком грезила, листая ленту в телефоне в паузах между отчётами. Она уже представляла, как скажет начальнику всё, что думает. Спокойно, твёрдо, прямо. Конверт на столе был для неё и щитом, и спасательным кругом одновременно.
Она не услышала, как провернулся ключ в замке. Не заметила, как упала куртка в прихожей. Первым, что выдернуло её из транса, стал голос.
— Лена, ты где? Слушай, маме нужно…
Артём показался в дверях, стягивая на ходу ботинки. Он выглядел усталым, но собранным. Таким он всегда был после работы — немного отрешённым, мыслящим уже другими задачами.
Его взгляд скользнул по столу, по её руке, прижимающей конверт к груди, и задержался. Не на её лице, а именно на конверте. На том сером, затёртом, с еле заметным следом от кофе.
— О, — сказал он с ноткой облегчения. — А я уж думал, где взять.
Он прошёл к холодильнику, достал банку пива. Движения были настолько привычными, что тревога Лены включилась не сразу. Она лишь сильнее прижала конверт.
— Артём, я… Я собрала, — её голос прозвучал глуше, чем хотелось. — Всю сумму. Сегодня отправила заявку.
Он сделал глоток, поставил банку со стуком и повернулся. Лицо его было спокойно. Слишком спокойно.
— Отлично. Самое то. Маме как раз на стиралку не хватает. Там тридцать пять, да? Остаток пусть на ремонт пойдёт. Я уже сказал, что мы её поддержим.
Повисла густая тишина. Лена слышала тиканье часов. Её мозг отказывался складывать эти слова в смысл. Мама. Стиралка. Остаток.
— Ты… о чём? — прошептала она, пальцы занемели. — Это мои деньги. Я копила. На курсы.
Артём тяжело выдохнул. В этом выдохе было: «Опять твои бредни». Он подошёл ближе, посмотрел на неё сверху вниз. Не зло — снисходительно, как взрослый на ребёнка.
— Лена, ну без истерик. Какие курсы? У тебя есть работа. Стабильная. Маме реально нужна помощь: машинка течёт, пол заливает, она руками стирает. Ты хочешь, чтобы у неё руки отказали?
Он потянулся за конвертом. Уверенно, как за своим кошельком.
И что-то в Лене оборвалось. Три года. Три года она откладывала. Отказывала себе в одежде, кафе, косметике. Считала каждую мелочь. И вот он — протягивает руку и забирает. Как своё.
— Нет! — выкрикнула она резко. — Нет, Артём. Это моё. Я не отдам.
Его лицо изменилось. Спокойствие превратилось в раздражение.
— Ты что, свихнулась? — его голос ударил по кухне. — Я эти деньги маме пообещал! Она уже выбрала машинку!
Он шагнул вперёд, вцепился в её запястье. Пальцы впились больно. Она вскрикнула, и в этот миг конверт вырвался. Одним резким, победным движением.
Он сунул его во внутренний карман пиджака.
— Спасибо. Мама будет довольна.
Он развернулся и вышел.
Лена осталась сидеть неподвижно. Смотрела на пустой стол и своё покрасневшее запястье. Внутри зияла ледяная пустота. Он не просто забрал деньги — он растоптал её мечту.
Утро встретило лживой тишиной.
За завтраком молчание было вязким, тягучим, как кисель. Лена молчала. Артём тоже. Он украдкой бросал взгляды на её опухшие, но сухие глаза. Ждал. Ждал крика, слёз, выяснений. Это он умел. Перевести в шутку, обвинить в истерике. Но молчание его напрягало.
Лена пила кофе. Горечь жгла язык, возвращая в реальность. Она чувствовала себя пустым сосудом, в котором вчера выжгли всё содержимое. Остался только пепел и это молчание.
— Ладно, я побежал, — Артём отодвинул тарелку, поставил чашку в раковину. — Сегодня, наверное, задержусь, у нас там…
Он подошёл, хотел коснуться её плеча. Та самая рука, что вчера врезалась в её запястье. Лена отшатнулась. Его пальцы зависли в воздухе.
Он нахмурился, понял, вздохнул снисходительно.
— Лена, хватит дуться. Дело житейское. Мама сказала огромное спасибо. Очень выручили.
Слова звучали чудовищно. Лена вжалась в стул.
— Да? — выдавила она, глядя в стену. — Рада?
— Конечно! — оживился он. — Я же говорил — ей помощь нужна была. А твои курсы… подождут.
Он сказал это легко. «Подождут». Будто речь шла о кино, а не о трёх годах её жизни.
Телефон на подоконнике завибрировал. Весёлая мелодия. «Мама-героиня».
— О, — Артём бросил взгляд. — Это она, наверное, уже купила машинку. Лена, возьми, скажи, я перезвоню!
Он наклонился за наушниками, телефон продолжал звонить.
Лена смотрела на экран. Рука сама потянулась, приняла вызов.
— Славочка, родной! — раздался голос. — Герой мой! Купила машинку, подключили, красота! Спасибо тебе огромное! Я знала, что угомонишь свою прожорливую! Молодец, не даёшь этой мотовке сидеть у тебя на шее! Все бы она на свои глупые картинки потратила! А ты у меня умница, держишь её в узде! Так ей и надо! Молодец!
Слова лились, как ядовитый мёд. Каждое жалило. Ненасытная. Мотовка. Истеричка. В узде. Молодец.
Лена смотрела на согнутую спину мужа. Он вылез из-под стола, протянул руку.
— Кто это был?
— Никто, — ответила она ровно. — Ошиблись номером.
— А, — он кивнул, удовлетворённый. Похлопал по плечу. — Ладно, я побежал. Не кисни тут.
Дверь хлопнула. Лена осталась одна.
Она подошла к раковине, взяла его чашку. Посмотрела на жирный след на фарфоре. И разжала пальцы.
Чашка разбилась громко, звеняще. Осколки рассыпались по раковине. Абсурдный, никому не нужный протест. Но это был её звук. Её треск в лживой тишине.
Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут. Лена отсчитывала их не как время боли, а как обратный отсчёт.
Она была спокойна. Ледяным спокойствием человека, который достиг дна и оттолкнулся.
Артём пытался говорить. Подсовывал под дверь записки со смайликами. Шептал: «Закончим этот бред», «Давай как взрослые». Он всё ещё видел в ней обиженного ребёнка. Он не видел пустоты.
В понедельник утром, проводив его, Лена не пошла в банк. Она села на кухне и нашла номер студии дизайна, сохранённый давно. Не стала звонить. Она медленно собрала вещи. В дорожную сумку сложила паспорт, немного денег, футболки, любимую кружку.
На столе оставила пустой конверт.
Когда вечером Артём вошёл, увидел её с сумкой и конверт на столе. Улыбнулся снисходительно.
— Ну вот! Я же говорил — всё образуется! Решила вопрос? Молодец.
Он схватил конверт, потряс. Он был пуст. Лицо его побледнело.
— Где деньги?
— Их нет, — тихо сказала Лена. — И никогда не будет. Я уже заплатила. Очень дорого.
Она подняла сумку.
— Я ухожу. Мне нужны краски.
Дверь закрылась мягко.
Артём остался один. Перед ним лежал пустой конверт. С телефона мигал пропущенный вызов: «Мама-героиня».
Лена шла по улице быстро, ровно, не оглядываясь. Солнце светило ей в лицо.
Она зашла в кафе на углу. Заказала самый дешёвый чай, села у окна. Достала старый блокнот и карандаш. Её рука, сжатая им до боли, теперь была свободна.
Она сделала первый набросок. Нарисовала окно и солнечный луч. Это было только начало. И этого хватало.
Свобода — самый дорогой кредит. Его всегда приходится возвращать с процентами. Но, расплатившись, остаёшься в долгу только у одного кредитора — у самого себя.