Павел Николаевич сидел на кухне, ссутулившись над столешницей, будто стараясь укрыться от старого, въевшегося холода, который десятилетиями жил где-то под грудиной. Он охватывал ладонями кружку с горячим настоем — потрёпанную, с облупившимся рисунком снегиря, — но тепло почти не доходило до пальцев.
В коридоре монотонно вещал телевизор: рассказывал о праздничных ярмарках, скидках, концертах. Люди украшали ёлки, закупали сладости, торопились домой — к уюту, к свету. А у него внутри и снаружи стояла одинаковая пустота — такая привычная, что он почти сросся с ней.
Тридцать лет назад он был иной личностью. Молодым, горячим и, кажется, самым счастливым на всём свете. Тогда казалось — путь впереди ровный, гладкий, освещённый. И в конце каждой смены его ждала Лариса, его Лариса, ради которой хотелось вскакивать затемно, заводить двигатель маршрутки и, несмотря на ворчание пассажиров, сохранять добродушную улыбку. Он вспоминал её лицо — мягкое, светлое, с той тёплой улыбкой, что снимала усталость лучше любого сна. Она умела смотреть так, будто в её взгляде отражалась вся цель его жизни.
И встречала она его всегда так, будто он возвращался не с работы, а из дальнего странствия.
Илья тогда был малышом — белобрысый, шустрый непоседа. Стоило Павлу Николаевичу переступить порог, как сын уже мчался к нему, весело шлёпая пятками по линолеуму.
Позже в их семье появилась Кира. Громкая, беспокойная, словно нарочно решившая бодрствовать ночами и их к этому приучить. Павел Николаевич хорошо помнил, как стоял по утрам под душем, прохладные струи скатывались по плечам, а он, зажмурившись, пытался собраться: очнуться, удержать терпение, не сорваться с первого же слова.
А из спальни раздавался уставший, расстроенный голос Ларисы:
— Потише, умоляю… Разбудишь её…
Когда-то к этому часу она уже хлопотала на кухне: поджаривала омлет, нарезала хлеб, варила кофе. Сейчас было не до того — младенец, бессонные ночи, бесконечные тревоги. Он уходил на смену так и не перекусив.
Работа водителем автобуса — дело нелёгкое. Пассажиры то требовали высадить «прямо здесь», то возмущались, что он «еле ползёт». После тяжёлого дня у любого оборвутся нервы, а у него — всё чаще. И однажды он выкрикнул, не замечая, как голос рвётся:
— Ты только по квартире шляешься, у тебя забот никаких!
И не видел, как Лариса губы сжимала, как глаза увлажнялись. Тогда он думал: «Подумаешь, поплачет и успокоится».
Сейчас же каждое такое воспоминание кололо изнутри, будто тонкой проволокой.
Она тоже не молчала. Откровенно говорила, что ей тяжело. Что двое детей — это не «посидеть дома». Что нужно стирать, варить, убирать, бегать по магазинам и врачам, проталкивать коляску по морозной каше. Но он слышал одно — «пилит». И чем сильнее она старалась достучаться, тем плотнее он закрывался — будто внутри щёлкал выключатель, превращающий слова в шум.
В какой-то момент он перестал вникать совсем.
Он вспомнил тот день, когда всё покатилось под откос. Очередная ссора. Павел вышел на смену раздражённым, злым. А если за рулём думать не о дороге — беда не заставит ждать. Он отвёл взгляд буквально на секунду, но этого хватило, чтобы упустить ограждение впереди. Удар был несильным, пассажиры не пострадали, а автобус — да. Ремонт стоил дорого, платить пришлось ему.
С этого момента жизнь треснула по шву. Денег стало катастрофически не хватать: ни на одежду детям, ни на лекарства, ни на еду. И вместо того чтобы взяться за голову, он почему-то решил: виновата она. Что если бы не её раздражение, не просьбы, не упрёки — он бы справился. Глупо, абсурдно — но тогда казалось логичным.
Последняя капля… Он помнил ту ночь до мелочей. Илья простудился, температура поднялась, вызвали скорую. Кира, будто назло, тоже не спала, всхлипывала. Лариса сидела на постели рядом со старшим, держала его горячую ладонь. А Павел мерил шагами комнату, как зверь в тесной клетке. Каждая минута казалась пыткой, каждый детский всхлип бил в виски.
Он задыхался от раздражения, которое росло, как снежный ком.
Утром он осознал: больше так не может. Ни работать, ни жить, ни возвращаться туда, где ощущал себя чужим. Он подал заявление об уходе, в тот же день подписал контракт на работу в северном регионе — и уехал, бросив короткую фразу, что устал от всего.
Каждый месяц он отправлял семье часть заработка. Писать не осмеливался, звонить — тем более: слова застревали в горле. Он думал: пройдёт время, успокоится буря, и, возможно, они поговорят по-человечески.
Прошёл год. И однажды, в особенно тихий северный вечер, среди полярного сияния, он решился написать. Долго выводил неровные строчки: о работе, о морозах, о метелях, о том, что скучает по детям. О том, что сожалеет, — не указал. На это смелости не хватило.
Отправил письмо.
Ответа не последовало. Ни через неделю, ни через месяц. Надежда теплилась — может, не дошло? Может, заняты?
Но спустя полгода пришло уведомление: Лариса подала на развод и алименты. Внизу — короткая приписка:
«Раз решил уйти — пусть всё будет официально».
Он перечитал эти строки раз за разом — они били холодно, беспощадно. Он уже не понимал, чего хотел… но точно не такого финала. Противиться не стал. Подтвердил согласие, отправил документы. Потом перечисления за семью взяла на себя бухгалтерия.
Он долго убеждал себя: так лучше. Без сцен, без слёз, без разговоров, выворачивающих душу. Формально, спокойно. Он повторял это как заклинание, притупляя боль.
Он даже познакомился там с женщиной — Иреной. Скромной, тихой, с большими серыми глазами. Они вместе пару раз ходили в столовую, гуляли у причала. Павлу Николаевичу казалось: он может начать всё заново. Почему бы не попытаться?
Но у Ирэны была дочь — Соня, худенькая, с двумя косичками. И когда он заходил к ним — помочь, посидеть, попить чаю — девочка тянулась к нему, лепетала, приносила игрушки, цеплялась за руку.
Сначала это согревало. Потом стало больно. Каждая её улыбка напоминала ему Илью и Киру. Он воображал, что где-то в другом городе его собственные дети прижимаются к кому-то чужому. Возможно — к тому, кто теперь живёт в их квартире.
Это прожигало изнутри.
Он сорвался. Взял отпуск — поехал в родной город, хотя сам не знал, зачем. Просто хотел увидеть, убедиться, что с ними всё в порядке.
Он долго стоял у подъезда, когда-то своего. Смотрел на облупленную дверь, на ржавый почтовый ящик — следы прежней жизни. Сердце билось так, будто его слышал весь дом. Он тихо постучал.
Дверь открыл широкоплечий мужчина в полосатой майке.
— Тебе что? — неприязненно буркнул он.
— Я раньше здесь жил… Лариса дома?
Мужчина скривился.
— Они тут давно не появляются. Понял? И ты сюда больше не суйся. Квартира теперь моя.
Соседи ничего не могли сказать: «Кажется, продали». «Уехали». И всё.
Вернувшись на север, он долго не решался идти к Ирeне. Когда пришёл — произнёс, что между ними ничего не выйдет. Что он благодарен, что она добрая, что Соня чудесная… но он не может. Потому что каждый раз видит своих детей. И это кажется предательством.
Ирэна лишь кивнула. Она понимала без слов.
Прошли годы. Воспоминания возвращались всё чаще, и он начал видеть то, чего раньше не замечал. Как тяжко Лариса тянула двоих. Как он сам ходил мрачный, раздражённый, хлопал дверцами, молчал, когда она нуждалась в поддержке. Как мог бы взять отпуск… сменить работу… сказать доброе слово — но не сделал ничего.
Поздно. Слишком поздно.
Накопив деньги, Павел Николаевич вернулся в родной город. Снял небольшую квартиру, устроился водителем в частную фирму. Зарплата меньше северной, зато без вечного холода. Жизнь вошла в спокойный ритм.
Но одно осталось прежним — попытки найти семью.
Он искал через знакомых — без толку. Подруги Ларисы говорили:
— После твоего ухода она отдалилась, а потом исчезла совсем. Мы не знаем, куда переехала.
Он ездил в деревню к её родителям — дом уже принадлежал чужим.
Он даже попросил молодую соседку, Кристину, умевшую искать всё на свете. Она перелопатила соцсети, архивы, группы — безрезультатно.
— Их нет, дядя Паша… — тихо сказала она. — Совсем нет.
Он делал вид, что смирился. Но сердце сжималось стальной хваткой.
У него случались отношения, дважды женился. Казалось — получится. Но всякий раз что-то рушилось. Внутри оставалась пустота, тянущая его назад, к той семье, которую он потерял.
Из мыслей его выдернул звонок — фирменные два коротких сигнала. Это была Кристина. Она принесла пирог и объявила, что хочет обсудить идею.
Она была солнечная, шумная, живая. Павел Николаевич невольно привязался к ней: иногда ему казалось, что именно такой могла бы вырасти его Кира.
Она выложила свой план: новогодние выступления. Он — Дед Мороз, она — Снегурочка. Костюмы, сценарий, объявления. Он отмахнулся, но она уговорила хотя бы взглянуть на текст.
Он прочёл — и неожиданно согласился.
Кристина организовала всё мгновенно: костюмы, фотосессия, реклама. И вскоре их пригласили в частный детсад. Дети были в восторге, и к предложениям присоединились родители, компании, соседи.
Начался поток заказов. Они уставали, но были счастливы.
31 декабря, 23:00, загородный дом — очередной вызов. Они поехали, не сомневаясь. Всё равно дома их никто не ждал.
Дом был красивый, украшенный. Кристина весело подтолкнула его:
— Пошли, дедушка Мороз. Волшебство ждать не станет.
Но стоило Павлу Николаевичу шагнуть в холл — он застыл.
Хозяйка обернулась — и время оборвалось.
Лариса.
Он узнал её мгновенно.
— Дедушка, — дёрнула его за рукав маленькая девочка, — ты почему стоишь как столб?
Её голос вернул его в реальность. Он заставил себя войти в роль. Кристина подхватила сценарий, праздник пошёл своим чередом.
Он видел детей, родителей, слышал смех — но взгляд то и дело возвращался к ним.
Илья — уже взрослый мужчина, рядом жена Алина и два мальчишки, похожие на него самого.
Кира — уверенная молодая женщина, рядом супруг Данила и трое малышей.
Павел Николаевич слушал имена — и внутри ломалось что-то мягкое, тёплое, болезненное.
Когда Кристина раздавала подарки, он подошёл к Ларисе. Она стояла чуть в стороне, и в её глазах мелькнуло узнавание.
Она кивнула на дверь. Он вышел. Она вышла следом, накинув шубу.
На веранде стояла глубокая тишина, снег падал крупными хлопьями. Они молчали долго. Потом он произнёс:
— Я искал вас… много лет. Ни дня не было, чтобы я не вспоминал… — голос дрогнул. — Я во всём виноват. Готов на коленях просить прощения. У тебя. У детей.
Лариса слушала молча. Потом рассказала — как продала квартиру, купила участок, как строили дом, как росли дети, как ждали каждую зиму.
— Они спрашивали о тебе, — тихо сказала она. — Я им сказала… что их отец живёт на Севере. И однажды вернётся. Когда сможет.
Раздались удары курантов. Их позвали за стол.
Когда он снял искусственную бороду, Илья и Кира сразу всё поняли. Они объяснили детям, что это их дедушка. Малыши обрадовались так, будто получили целый мир.
— Мы знали! — кричали они. — Мы говорили, что наш дед настоящий Дед Мороз!
— Мама сказала, что он на Севере, — добавил один, — и когда закончит работу, вернётся!
Павел Николаевич рассмеялся сквозь слёзы.
Так и вышло.
Никто не требовал объяснений, никто не взыскивал вины.
Его просто приняли — тихо, тепло, будто он не уходил, а только задержался в пути.
И всё стало на свои места — с разрывом в полжизни, но так, как должно было быть.