Субботнее утро началось не с будильника и не с запаха кофе, а с тишины. Той самой, липкой, натянутой, в которой каждое движение кажется громом. Алиса уже не удивлялась. Вадим не говорил с ней со вчерашнего вечера, с того самого момента, когда она отказалась «на часик заехать» к его матери. Увидев на кухонном столе записку «поехал один», она вздохнула с облегчением и налила себе кофе. А потом, вместо того чтобы разрывать день на очередные чужие обязательства, просто взяла книгу, оделась и ушла в город. Без объяснений. Без чувства вины.
Она сидела в кафе на углу, когда увидела его. Он шёл быстро, будто боялся, что она успеет сбежать. Но на этот раз сбегать не собиралась она. Это он сбежал — от ответственности, от мужества, от честности. А теперь требовал, чтобы кто-то спасал потолок, испечённый пирожок и его репутацию перед матерью.
— Я тебе звонил. Много раз. Мама ждёт. Мы ведь условились, что ты сегодня ей поможешь.
Алиса не дрогнула. Она медленно подняла взгляд от книги, в её глазах не было ни растерянности, ни раскаяния. Лишь холодное, безучастное внимание — как к человеку, которого не звали. Она перевела взгляд на чашку с капучино, размешала пенку ложечкой, будто настраиваясь на нужный ритм. И только после этого снова посмотрела на него.
Вадим навис над её столиком, ссутулившись, в полуоткрытой куртке, из-под которой выбивался помятый ворот. Его лицо пылало от злости и торопливости. Он шипел, стараясь не привлекать внимание окружающих, но от этого голос звучал только язвительнее. В атмосфере кофейни, где витали ароматы булочек и играла спокойная музыка, он казался помехой, шумом — как лом в струнном оркестре.
— Ты договаривался, Вадим. Не я, — её голос был тихим и безразличным. — Я же тебе во вторник озвучила, что в субботу занята. Но ты, видимо, решил, что мои слова не в счёт.
— Какие дела? Кофе пить — это, по-твоему, планы? — он скривился, глядя на её книгу и чашку. — Это важнее, чем помочь пожилому человеку?
Алиса сделала глоток, наслаждаясь вкусом. Она не перебивала, не спорила. Просто давала словам провиснуть в воздухе, ослабляя их ядом молчания. Её медленные движения раздражали Вадима сильнее, чем любой крик.
— Совесть у меня на месте, — спокойно проговорила она. — Именно поэтому я не собираюсь делать вид, что в восторге от идеи валиком мазать чужой потолок в свой единственный выходной. Я не буду притворяться. Я хочу отдыхать. Сейчас. Здесь.
Он налился ещё сильнее, скулы ходили под кожей. Он не был готов к такому сопротивлению. Привык, что пара жалоб — и она сдаётся. Отодвигает планы, берёт перчатки, садится в автобус.
Но сегодня что-то изменилось.
— Ты моя жена! Ты должна мне помогать! Это — основа семьи!
— Я и так помогаю, — сказала она, убирая закладку в книгу. — Я веду дом. Я готовлю, убираю, стираю. Это не считается? Или, по-твоему, «семья» — это когда жена бесплатная рабочая сила для твоей мамы?
Голос её оставался ровным, но каждое слово было наточено. Он обернулся. Девушка за соседним столом краем глаза наблюдала за ними поверх ноутбука. Вадима пробрал холод унижения.
— Я не выходила замуж за твою маму, Вадим. И не подписывалась быть её рабыней. Разбирайся сам. А я буду жить своей жизнью.
Фраза упала, как лёд. Вадим смотрел на неё, как на чужую. Всё — от аккуратного маникюра до уверенной посадки — кричало: она решила. Это не каприз. Это заявление о суверенитете.
Алиса взяла сумочку, отвернулась к окну. Больше он для неё не существовал.
Он постоял с минуту, не зная, что сказать. Потом развернулся и, почти спотыкаясь, вылетел из кафе.
Прошло три часа. Алиса не просто допила кофе — она взяла десерт, дочитала главу, сделала маникюр — вишнёвый, насыщенный, как её решимость. Купила себе дорогие духи. Те самые.
Когда она вошла в квартиру, её встретило не спокойствие, а плотная тишина. Вадим сидел в кресле, не включив свет, не включив телевизор. Он ждал. Варился в своём раздражении.
Алиса прошла мимо, поставила пакет с флаконом на комод.
— Отдохнула? — его голос был низкий, ровный, но тяжёлый, как перед бурей.
— Превосходно, — сказала она, снимая плащ. — Всё, что хотела, успела. А ты не у мамы? Я думала, ты герой выходного дня.
Он повернулся. Глаза — два пустых колодца.
— Я ждал ту жену, что у меня была. Куда она исчезла, Алиса? Кто эта холодная, чужая женщина?
— Та, которая всегда была удобной, ушла. Исчезла. Осталась я. Та, которая устала быть орудием между тобой и твоей мамой. Та, которая наконец выбрала себя.
— Себя? Это ты так называешь безразличие к родным? Ты что, от моей семьи теперь отказываешься?
— Я отказываюсь быть в ней обслуживающим персоналом. Твоей маме нужен был шкаф — ты заплатил грузчикам. А как побелить потолок — сразу вспоминаешь обо мне. Видишь разницу?
Он подошёл ближе. Тяжёлое дыхание, плотно сжатые кулаки.
— Это называется забота! Безвозмездная! Ты черствеешь, Алиса!
— Я взрослею, Вадим. А ты просто прячешься за моей спиной. Тебе неудобно сказать «нет» матери — ты вручаешь меня ей вместо отказа.
Он застыл. Молчание трещало.
Зазвонил телефон.
Алиса даже не поворачивала головы. Она знала — кто это.
Вадим поднял трубку, и голос его изменился:
— Да, мам… У Алисы мигрень. Лежит. Да, конечно, не стоит приезжать…
Он положил телефон, словно взрывчатку.
— Лежу? — переспросила Алиса. — Удобное объяснение. Очень.
— А что я должен был сказать? Что ты отказалась? Хочешь, чтобы она разнервничалась?
— Хочу, чтобы ты научился говорить правду. Сам. Своими словами.
Зазвонили в дверь.
Вадим побледнел. Алиса не шелохнулась.
— Игорёчек, я почувствовала, что что-то не так, — ворковала Людмила Аркадьевна в прихожей. — Вот пирожков испекла…
Она вошла, величественная, с контейнером. Взгляд — игла, обёрнутая в бархат.
— Алиса, ты совсем бледненькая. Отдохни, поешь пирожочек…
— Спасибо, я не голодна, — ответила Алиса, даже не притронувшись.
— Вот в наше время… — начала свекровь монолог, пронизанный упрёком. — Все всё успевали. А сейчас — только о себе и думают.
Алиса сделала глоток воды.
— Сейчас уважают чужие планы, — спокойно произнесла она.
— Уважение — это когда не отказывают слабым. Удивительное у тебя уважение, Алиса…
— Довольно! — рявкнул Вадим. — Мама приехала, переживает! А ты даже слова доброго не скажешь!
Алиса встала. Медленно.
— Нормально — это быть удобной? Молчать? Лезть на стремянку, притворяясь, что мне это в радость? — Она повернулась к свекрови. — Вы не просите — вы проверяете: кто здесь главный.
— Как ты смеешь так говорить с моей матерью?!
— А как ты смеешь делать меня её тенью?
Она говорила тихо, но слова били без пощады.
— Ты — не муж. Ты — сын. Всегда был. Ты не защитник, а посредник. Она тобой управляет, а ты прикрываешься мной.
Свекровь поднялась. Взгляд — лезвие.
— Мы уходим, Вадим. Пусть эта… личность… живёт сама с собой.
Вадим не сопротивлялся. Он даже не посмотрел на Алису. Просто вышел за матерью. Щёлкнул замок.
Алиса осталась одна. Пирожки на столике остывали, как символ чего-то безвозвратно прошедшего.
Она победила. Без компромиссов. Но победа отозвалась такой тишиной, в которой было страшно дышать…
Щёлкнул замок.
Алиса осталась одна. Пирожки остывали на журнальном столике. Воздух в квартире был плотным, застывшим — как после грозы, когда листва на деревьях ещё дрожит от ударов.
Она не плакала. Слёзы закончились задолго до этого дня. Она просто встала, подошла к окну и распахнула его. Холодный воздух ворвался внутрь, наполнив комнату свежестью и каким-то новым, ещё неосознанным ощущением.
Свобода пахла не духами, не кофе и даже не дождём. Она пахла воздухом, который принадлежал только ей. Она знала: будет больно, будет пусто. Но это была её тишина. Её пустота. И, самое главное — её решение.