Простыня в ее руках была еще теплая, с запахом лавандового кондиционера и… обреченности. Марина аккуратно разгладила последнюю складку на только что застеленном постельном белье. На диване в гостиной. Для себя.
Вторую неделю подряд она ночевала здесь.
А их спальня, ее, Маринина спальня, в которой она прожила двадцать два года, была занята. Свекровь, Зинаида Петровна, приехавшая «на обследование на недельку», эту недельку благополучно растянула до бесконечности. Сначала у нее «взлетело давление». Потом «защемило нерв». А прошлой ночью, в апофеозе этого сольного спектакля, с ней приключился «приступ». Она якобы задыхалась, пока ее сын, ее «Игорёк», не сел возле кровати (той самой, где спали Марина и Игорь) и не держал ее за руку до рассвета.
Марина вошла на кухню. В раковине громоздилась гора тарелок. Зинаида Петровна, по «назначению врача» (которого никто не видел), теперь питалась «только свежеприготовленным, протертым». Каждые два часа.
Марина, главный аудитор в крупной компании, женщина, державшая в руках миллионные отчеты, вторую неделю работала из дома. Не потому, что ей официально разрешили, а потому, что она уже не могла продолжать врать начальству, будто «все в норме», и постоянно отпрашивалась «по семейным обстоятельствам». Она превратилась в сиделку. В официантку. В прислугу.
Хлопнула входная дверь. Игорь. Муж. Вернулся с работы.
Он прошел на кухню, даже не глянув на нее, не заметив ни ее уставшего, потускневшего лица, ни завала посуды. В руках он держал… подушку. Их, из спальни. И плед.
— Игорь? — она оторвалась от раковины. — Ты что делаешь?
— Маме… — он не поднимал глаза, — маме холодно. Она уверена, что от окна тянет. Я перенесу ее на диван, к телевизору.
Он направился в гостиную. Туда, где Марина только что постелила себе.
— Подожди, — голос у нее был тихий, но он остановился. — А… я?
Он обернулся. В его взгляде, обычно таком родном, сейчас читалось только тупое, глухое раздражение.
— А что «ты»?
— Я там постелила, Игорь. Себе.
— И что? — пожал он плечами. — Маме нужнее. Она больная.
— А я? — голос у нее дрогнул. — Где я должна спать? Я вторую неделю на этом диване, у меня спина разваливается! А ты… ты даже не…
— Марина, прекрати! — рявкнул он так громко, что она дернулась. — Ты что, не видишь?! Ей плохо! Это моя мать!
Она смотрела на него. На своего пятидесятилетнего, седеющего мужа, который сейчас напоминал испуганного, капризного десятилетнего мальчишку, у которого пытаются забрать игрушку.
— А я — твоя жена! — выкрикнула она, и это было первое, что она выкрикнула за эти две недели кошмара. — Я не собираюсь спать на полу, Игорь! Я вымоталась! Я хочу в свою кровать!
Он покраснел. Он привык ожидать от нее всего угодно — терпения, «понимания», слез. Но не протеста. Он не был готов к тому, что «функция» даст сбой.
Он шагнул к ней, лицо перекосилось.
«Я останусь спать с мамой на кровати, а ты устроишься на полу» — заорал на меня муж, когда я попыталась возразить.
Он это выплюнул. Ей в лицо. Не «на диване». Не «в кресле».
На полу.
Он только что, одной фразой, обозначил ее официальное место в этом доме. У плинтуса.
Он развернулся и, словно знамя, понес подушку в гостиную — выселять ее с дивана, чтобы уложить туда маму.
Марина осталась стоять. Она смотрела на свои руки, погруженные в мыльную воду. Вся ее жизнь, все эти двадцать два года, вся ее карьера, ее «статус» — только что были обнулены и смыты в слив. Она стала… полом.
«На полу».
Это короткое слово, резкое, как удар ремня, зависло в густом, пропитанном запахом супа воздухе кухни. Оно отдавалось эхом у нее в голове, перекрывая шум воды и гул вытяжки.
На полу.
Не «в кресле». Не «на раскладушке в кабинете». На полу.
Там, где спят собаки. Хотя даже у их старого пса, умершего пять лет назад, был свой лежак. А ей, Марине, главному аудитору, женщине, которая подписывала бумаги на сотни миллионов, ее собственный муж, с которым она прожила двадцать два года, только что отвел место… ниже собаки.
Она смотрела ему вслед. На эту широкую, когда-то любимую спину, которая сейчас, сутулясь, уносила подушку в гостиную. Он не просто ляпнул. Он уже действовал. Он уже избавлял диван от ее постели.
Из гостиной донесся звук. Торопливое шуршание. Это он стаскивал ее белье, ее одеяло, которое она только что аккуратно расстелила, на тот самый пол, который ей и «назначил». Делал это уверенно, без паузы. Как будто это самое логичное решение на свете.
Мать — на диван. Жена — на пол.
Марина медленно перекрыла воду. Струя смолкла, и тишина в квартире стала почти звенящей. Она оперлась бедром о холодную, мокрую раковину.
Как?
Как она вообще докатилась до этого? Как, будучи сильной, самостоятельной женщиной, зарабатывающей больше него, она оказалась в точке, где ее можно, как ненужную тряпку, бросить у двери?
В памяти всплыло. Двадцать лет назад. Их первая квартира. Он, молодой, восторженный Игорь, заносит ее на руках через порог. «Ты моя королева, Маришка! Все для тебя!»
А через неделю после свадьбы к ним «навестить» приехала Зинаида Петровна.
Тогда, двадцать лет назад, она тоже «прихворала». И он так же смотрел на Марину глазами виноватого щенка: «Марь, ну ты же понимаешь… это же мама».
И Марина «понимала».
Она «понимала» все двадцать два года.
Она «понимала», когда Зинаида Петровна обругала ее борщ («у нас в роду так не варят»).
Она «понимала», когда пришлось отменить их первый за пять лет отпуск, потому что у мамы «подпрыгнуло давление».
Она «понимала», когда Игорь сливал их общие деньги на «срочную, жизненно важную» операцию для мамы (которая обернулась обычной заменой протезов на импланты).
Она была не женой. Она была… буфером.
«Умной», «стойкой», «все понимающей» женщиной, которая обязана сглаживать углы. Она сама приняла эту роль — громоотвод, вечный амортизатор, который все выдержит, лишь бы сохранялся «мир в семье».
Ей казалось, это и есть зрелость. Она смотрела на подруг, которые скандалили с мужьями, и думала: «Глупые. Надо быть мудрее».
Какой же… дурой она была.
Она была не «мудрой». Она была «удобной».
Собственными руками, своим бесконечным «я понимаю» и «ну ладно», она продемонстрировала ему, что ее можно сдвигать. Что ее границы — пунктир, который легко стирается при необходимости.
Сначала она уступила борщ. Потом — отпуск. Потом — общие деньги. Потом — свою половину в спальне, «чтобы маме было спокойнее спать одной».
И вот теперь… она уступила диван.
А дальше что? Пол.
Совершенно логичная финальная точка ее «мудрости».
Из гостиной донесся довольный, певучий голос свекрови:
— Игорёк, а подушечку-то взбей мне покомфортнее! И водички принеси, золотой. Только не из-под крана, а минералочку.
Марина услышала шаги мужа. Он не собирался возражать. Он шел на кухню, к холодильнику, за этой самой водой. Для мамы.
Он вошел, пройдя мимо Марины, как мимо шкафа. Не удостоив ее взглядом. Он был весь в роли. Он был образцовый сын.
Он распахнул холодильник. Вынул бутылку.
И только, когда дверь захлопнулась, он, кажется, заметил, что жена все еще стоит на месте.
— Ты чего зависла? — снова с раздражением спросил он. — Я же сказал, постелишь…
— Я слышала, — ее голос звучал пусто.
— Ну так иди занимайся! Что ты тут стойку организовала, мешаешь?
Он попытался обойти ее, чтобы выйти.
И Марина… не шелохнулась. Продолжала стоять, преграждая ему путь.
Он удивленно вскинул брови.
— Ты что, тугая стала?
— Нет, — ответила она. — Кажется, я впервые в жизни… кое-что увидела.
Он застыл, сжимая в руке бутылку минералки, как скипетр. Его раздражение, столкнувшись с ее неподвижностью, моментально переросло в ярость. Он не привык, что его останавливают. Он не привык, что ему сопротивляются.
— Ты совсем, что ли, с катушек слетела? — прошипел он, пытаясь проскользнуть мимо. — Это что за истерика? Мать ждет!
Марина не двинулась. Ее спокойствие, эта мертвая неподвижность бесили его сильнее, чем если бы она начала швыряться тарелками.
Она смотрела на него. По-настоящему. Впервые за эти две недели она не просто видела мужа — она его анализировала. Как аудитор смотрит на липовый отчет.
Она увидела не «Игорька». Не своего мужа. Она увидела пятидесятилетнего, седого, перепуганного мужчину, который так и не перерезал пуповину. Не «заботливого», а инфантильного. Не просто слабого — жестокого.
Потому что та фраза… про пол. Он не сгоряча ее сорвал. Он сначала так подумал. Он оценил ее, Маринин, двадцатидвухлетний вклад в эту семью, ее труд, ее заботу — и решил, что все это стоит… уровня пола. Он с такой легкостью ее обесценил, потому что она сама годами демонстрировала, что с ней так можно.
— Прозрела, значит? — передразнил он. — Да ты просто с жиру бесишься, Марина. У тебя все имеется! Квартира, работа! А ты… Ты не можешь ради больной женщины пару недель перетерпеть?! Ты же… ты же здоровая!
— Здоровая? — почти беззвучно повторила она.
Земля под ногами как будто качнулась. Не от слабости — от внезапной, режущей ясности.
— Игорь, — она подняла взгляд, и в ее глазах не было ни слез, ни злости, только ледяная пустота. — Я вторую неделю на удаленке не потому, что мне «так удобнее». А потому, что я уже не вытягиваю. Я сплю по три часа. Я вскакиваю от каждого ее «ойкнула». Я мою, тру, варю пюре-супчики, а потом до глубокой ночи выверяю цифры, потому что моя работа, в отличие от твоей мамы, не «болеет» и не «терпит». Я… — она на секунду запнулась, — я на пределе, Игорь. Я больше не «здоровая». Ты… вы… вы меня доедаете.
Он глядел на нее, будто она заговорила чужим языком. Он не понимал. Не желал понимать. Ее «усталость» для него была всего лишь фоновым шумом, мешающим исполнять «сыновий долг».
— Да брось ты… — пренебрежительно махнул он рукой. — «Доедаете»! Нашлась трагедийная героиня…
И именно в этот момент из гостиной донеслось:
— Игорёчек!
Голос Зинаиды Петровны был теперь не просто тянущимся, а требовательным, нервным, подвывающим:
— Игорь! Ну где ты там?! Мне худо! У меня сердце! Ты хочешь, чтобы мать умерла?!
Игорь вздрогнул. Посмотрел на жену, загораживающую проход. На бутылку в руке. На дверной проем в гостиную, откуда доносились стоны.
Он занервничал.
— Отойди! — заорал он. — Слышишь?! Ей плохо! Сейчас не до тебя!
Он не попросил. Он толкнул ее плечом. Не сильно. Просто отодвинул, как помеху. Как стул.
Он пронесся мимо, и уже в гостиной Марина услышала, как в его голосе раздражение сменилось испуганно-ласковыми интонациями:
— Мамочка, я тут, я тут! Держи водичку…
Марина осталась в коридоре. Одна.
От его толчка ее пошатнуло, и она уперлась ладонью в косяк.
Она посмотрела ему вслед.
На гору немытой посуды.
На дверь в гостиную, где Зинаида Петровна уже захлебывалась рассказом о том, как у нее «все поплыло перед глазами» и как «только Игорёк ее спаситель».
Она перевела взгляд вниз. На чистый, вымытый ею вчера паркет.
«На полу».
Она медленно выпрямилась.
Она больше не ощущала себя аудитором. Не чувствовала себя женой. Не видела в себе «умницу».
Она была… никем. Пустым местом.
Она прошла в прихожую. Не в спальню, где теперь было их гнездо. Не в гостиную, где «умирала» (от скуки) ее свекровь.
В прихожую.
Молча сняла с вешалки свое пальто. Не старый пуховик — лучшее, кашемировое. То самое, в котором ездила на встречи с клиентами.
Открыла шкафчик, достала ботинки на каблуке.
Взяла сумку. Там — кошелек, документы, права.
Подхватила рабочий портфель. В нем — ноутбук. Ее настоящая жизнь. Единственная опора.
Она не стала брать ни пижаму, ни зубную щетку.
Она уже решила. Проходя мимо арки в гостиную, остановилась на мгновение.
Картина маслом.
Зинаида Петровна полулежала на диване (на ее постели), окруженная подушками.
Игорь стоял перед ней на коленях. На том самом полу, который предназначил Марине.
Он, стоя на коленях, подносил стакан к ее губам, поглаживал «страдающую» руку.
Гротескная «Пьета».
Они были так заняты друг другом, что вначале не заметили ее. Она уже стала невидимой.
Щелкнул замок.
Она повернула ключ.
Металлический щелчок разрезал тишину квартиры, как выстрел. Как треск ломающейся кости.
В гостиной оба — мать и сын — дернулись и уставились в ее сторону.
— Марина?!
В голосе Игоря звучало не столько негодование, сколько искреннее недоумение. Как будто домашняя собака вдруг поднялась на задние лапы и заговорила. Он все еще стоял на коленях у дивана, сжимая в одной руке стакан, а другой — «больную» руку матери.
— Ты… ты куда собралась?! — наконец до него дошло, на что она похожа: пальто, сумки, каблуки. Она явно не вышла мусор выкинуть.
— Да ты что, с ума свихнулась?! — взвизгнула с дивана Зинаида Петровна, резко садясь. Ее «смертельная слабость» испарилась в тот же миг, как она ощутила угрозу своему уюту. — Ночью?! Куда тебя понесло, психопатка?!
Психопатка.
Марина медленно развернулась. Не заходя внутрь, осталась стоять на пороге. На границе.
Она посмотрела на них.
Они были единым организмом. Двуглавым, требовательным, прожорливым существом. Мать, вцепившаяся в сына, и сын, цепляющийся за роль «спасителя», потому что только в ней чувствовал свою значимость. А она… она никогда не была частью этой «семьи». Она была обслуживанием. Инфраструктурой. Тем человеком, который оплачивал все билеты на этот бесконечный театр.
— Марина! — он вскочил на ноги. В его голосе прорезалась паника. Не от того, что она уходила. А от того, что рушилась привычная конструкция. — Ты… ты что за цирк устроила?! Обижена?! Ну, прости, я загнул! Ну, не на полу, переночешь в кабинете…
— Нет, Игорь, — ее голос был таким же ровным и холодным, как ткань пальто, которую она только что застегнула. — Я не обиделась.
Она перевела взгляд за его плечо, прямо в глаза свекрови:
— И я не «психопатка». Я — аудитор.
Потом снова посмотрела на мужа.
— И как аудитор, я просто фиксирую результат. Сегодня ты подвел итог нашей двадцатидвухлетней истории. Ты определил мое место. И это место — «на полу».
— Да я же… я просто…
— Ты это произнес, — перебила она. — Потому что так думаешь. Потому что вы оба так думаете. Что я — сервис. Что меня можно сдвинуть с кровати в спальне, потому что «маме важнее». Можно выжить с дивана, потому что «маме удобней». А в конце концов — определить мне место у пола. Ведь я же «здоровая», я же «умная», я же «потерплю».
Она на мгновение замолчала, глубоко вдохнула. И впервые за две недели воздух не пах супами и таблетками. Он пах свободой.
— Я не обиделась, Игорь. Я… согласилась. Ты прав. Мое место — на полу.
— Ну вот и…
— …только не в этой квартире, — спокойно закончила она.
Зинаида Петровна дернулась, как будто ее ударили. Открыла рот, но воздух только свистя прошел в легкие.
— Ты… ты… куда собралось-то?! — Игорь сделал шаг к ней. — У тебя же… никого нет!
— У меня есть я, — ответила Марина. — И вот это. — Она чуть приподняла портфель. — Моя работа. Которая, в отличие от тебя, меня кормит, уважает и не предлагает лечь на пол.
Она посмотрела на него. На этого чужого, растерянного, до конца не выросшего мужчину.
И впервые ей не было его жалко.
— Знаешь, Игорь… Я поняла. Ты не просто собираешься спать с мамой на кровати. Ты… ты и есть твоя мама. А я… я не выходила замуж за Зинаиду Петровну.
Фраза ударила точно. Он дернулся, как от пощечины.
— Игорёк! — заверещала с дивана «умирающая». — Она меня оскорбляет! Скажи ей что-нибудь!
— Марина! — он потянулся к ней рукой. — Ну… постой! Ну, я вспылил! Мама же…
Это была его вечная мантра.
«Мама же».
— Да, — кивнула Марина. — Это твоя мама. А я — это я. И я иду спать. В отель. В чистую, нормальную кровать. Одна. А ты… — она оглядела кухню с завалом посуды, — …ты здесь остаешься. Разбирайся. Ты у меня «умный».
Она вызвала лифт. Не стала прислушиваться, что он ей выкрикивает вслед. Не стала вслушиваться, как в квартире что-то с грохотом упало.
Двери лифта закрылись, отражая ее. Женщина в дорогом пальто. С портфелем. С прямой спиной.
Она больше не была жертвой. Она была аудитором, который наконец ушел с токсичного, убыточного проекта. Баланс был сведен.